Улыбка

Протоиерей Феодор Соколов

Видишь, что Федюше тяжело, ипонимаешь, как он нужен детям, потому что они подрастают и им необходим отец. Он, конечно, знал о них всё, потому что я вечером рассказывала ему о том, как прошел день, как они себя вели. Я видела, как дети, особенно мальчики, нуждаются в папе. И начинала упрашивать: «Федюша, ну, что это такое, я даже не помню, когда у нас был выходной. Неужели нельзя выкроить денечек, чтобы ты выспался, мы бы погуляли, детки бы с тобой поиграли. Ты бы отдохнул от всех дел…» Он обнимал меня, и отвечал, что всё понимает, что знает, что он нужен детям, а потом показывал мне свое расписание. У него распорядок дня расписан по часам далеко вперед: службы, требы, встречи, конференции… Среди дня нет ни минуты свободного времени. Выходным днем у нас считался тот, когда он утром завтракал с детками. Это для нас было самым большим счастьем.

Я быстро их утром будила: «Дети, папа сегодня утром дома завтракает». Они моментально вскакивали, одевались, умывались, застилали кроватки, молились с папочкой и все весело и дружно шли кушать.

Они все были влюблены в своего отца. Володенька, которому тогда исполнилось три года, очень поздно заговорил, не мог ему сказать, как он его любит, и, просто не останавливаясь, его целовал. Тогда Федюша откладывал вилку, брал сына на руки, начинал его целовать и обращался ко мне: «Ну, что же ты со мной делаешь? Почему они меня так любят?» Я отвечала: «Ну, как же тебя не любить?» Дети так любили папу, а он их, и на самом деле, мы все были одно сердце и одна душа.

Потом дети так же дружно его провожали из комнаты в комнату, пока он одевался и собирался в дорогу… Все стояли у окна и слали ему воздушные поцелуи, пока он не скроется из виду.

Вечером, уложив детей спать, я уже дожидалась его одна. Вот он выйдет из-за угла и уже показывает мне на часы: надо скорее покушать и ложиться спать. Уходил он очень рано, в пять, в полшестого, а возвращался поздно.

Помню, как он вставал. Прозвенит будильник, и он, секунды не полежав, встает, трет глаза и идет собираться. Потом еще раз зайдет ко мне, поцелует: «Ну, всё, до позднего вечера». Вот так вот.

Бывали моменты, когда мне уже становилось обидно. Тогда он отвечал: «Галюшечка, ну, нет людей, священников, которые бы это дело делали. А я по-другому не могу. Помнишь, как мы с тобой договаривались?»

Когда его рукоположили, мне очень хотелось, чтобы он стал настоящим священником. В книге «Дар любви», посвященной отцу Федора есть стихотворение епископа Вятского Никандра, которое мы любили читать, и я говорила, что хочу, чтобы он стал таким, как там написано.

Ревнителю Православия

Пусть ноги устали, болит твоя грудь,
И спину ты можешь едва разогнуть,
И пусть бы хотелось тебе отдохнуть,
Работы так много еще впереди.
Иди и буди!

Иди и буди ты уснувших людей,
Скажи им, что враг среди Божьих полей,
Их хочет засеять травою своей…
Когда лишь разбудишь, тогда отойди.
Иди и буди!

Иди и буди равнодушных людей,
Глаголом их жги вдохновенных речей,
Зови их к подножью святых алтарей…
Буди равнодушных, их сна не щади.
Иди и буди!

Пока еще враг дожидает зари,
Пока не погасли совсем алтари,
Пока не свалился – иди, говори…
Работы там много еще впереди…
Иди и буди!

Об этом он мне и напоминал: «Ты же так хотела». Я плача отвечала: «Я и сейчас хочу, знаю, что это важное дело, но мне так жалко тебя, так жалко детей».

«Галюшечка, по-другому невозможно. Мой папа в свое время не мог, не имел возможности делать то, что я делаю. Пока нам дано это время, я отдам все свои силы, чтобы люди увидели, как хорошо и радостно жить с Господом!».

– Но все равно было обидно? Как Вы с этим справлялись?

– Да, бывало, вечером жду его и думаю: когда придет, я ему всё выскажу, и в глаза смотреть не буду, потому что, если посмотрю, то не выдержу, сразу же буду улыбаться, брошусь его обнимать и целовать, и ничего не получится. Говорю сама себе: «Я покажу ему, что я им недовольна. Сколько можно эту еду подогревать?! Каждый день одно и то же!»

А потом вдруг приходит в голову мысль: «Ну, как же я так поступлю, ведь он так меня любит». Начинаю вспоминать молодость, время, когда мы с ним так дружили. Он же такой хороший. И тогда уже начинаю думать совсем наоборот: «Я его так хорошо встречу, такой стол накрою, что он сразу поймет, как я его люблю». Был случай – я накрыла стол так, как на приемах: скатерть постелила, ножик и вилочку положила, рюмочку для сока… Вечером, когда он пришел и взглянул на всё это, то сразу сказал: «Я тебя очень прошу – больше никогда так не делай». Мне даже стыдно стало (матушка смеется), что я его встретила так официально.

Если у нас происходила какая-то недомолвка, он из дому не уйдет, пока мы не помиримся. Может быть, я с чем-то не согласилась, или он увидел, что на сердце у меня неспокойно и я какая-то грустная. Тогда он никогда из дома не уйдет. Я его провожаю в сенях, он видит мою грусть, поцелует меня, обнимет, я его перекрещу, и он уходит. Выйдет во двор, посмотрит в окно, где стою я, и машу ему рукой, и говорит: «Я ведь сейчас вернусь!» Тогда уже я начинаю его успокаивать: «Нет, нет, нет, иди!» Но он возвращался в дом, начинал меня целовать и миловать… «Галюшечка, я тебя так люблю, но мне нужно идти…»

Конечно, мое сердце таяло, и я его ждала с еще большей любовью. Ждешь только момента, когда он войдет радостный домой. Неважно, что произойдет за день, и как я устану. А ведь дети шли друг за другом, постоянно новые младенцы, это же ежедневный труд, ты же особо никуда никогда не ходишь, от этих проблем никогда не отдыхаешь, всегда они с тобой, это как заведенная машина: оставить ее одну просто невозможно. Но одна эта его улыбка покрывала собой всё.

Он спросит меня, бывало: «Галюшечка, что тебе нужно?» Отвечаю: «Твоя улыбка, глаза, и всё». И он чувствовал точно так же.

– Получается, что секрет счастья так прост. Но, знаете, когда люди говорят о Москве, в глаза бросается то, что люди здесь практически не улыбаются. Им не хватает сил не только на улице улыбнуться прохожим, но и дома, себе самому, своей семье.

– Я согласна. Побывавшие за границей рассказывают, как там отличается положение дел: люди идут по улицам спокойно, улыбаются, у всех такие светлые лица, а у нас дома все озабоченные, толкаются, спешат, словно выживают. Я даже иногда специально иду по городу и улыбаюсь: вдруг кому-то от моей улыбки станет легче. Бывает, что люди даже оборачиваются. Конечно, внутри много забот, переживаний, но когда подумаешь, что у других их больше… Когда батюшки не стало, очень многие люди стали приходить ко мне, и в разговоре делиться своими заботами, и, слушая их, думаю: «Мамочки мои, так им же намного тяжелее, чем мне!» Мне даже стыдно становится, что мне так легко и хорошо живется, а другие так страдают.

На самом деле, выслушаешь чужое горе, узнаешь, что они несут свое бремя и находят силы радоваться, и понимаешь, что тебе-то намного легче.

Беседовала Валерия Ефанова