Церковь в конце IV века

Сайт «Православие.Ру» продолжает публикацию фрагментов новой книги церковного историка и канониста протоиерея Владислава Цыпина «История Европы дохристианской и христианской».

После II Вселенского собора арианская ересь окончательно утратила влияние и маргинализировалась в пределах Римской империи. Император Феодосий пытался примирить с кафолической Церковью остатки ариан и других еретических группировок. С этой целью в 383 году в Константинополь для богословской дискуссии с участием архиепископа Нектария были приглашены македонианин Елевсий Кизический, омий Демофил, аномей Евномий и новацианский епископ Агелий. На встречу в столицу империи прибыл и посланец готской арианской общины – последователь Вульфилы, скончавшегося в 381 году. Каждому из них предложено было представить свое исповедание веры. Рассмотрев их, святой Феодосий нашел новацианский символ содержательно идентичным тому, что был утвержден на II Вселенском соборе, а остальные он разодрал и в связи с этим издал знаменитый эдикт, по которому именоваться кафолическими христианами могли лишь те, «которые, согласно апостольскому наставлению (disciplinam) и евангельскому учению (doctrinam), верят в Единое Божество Отца и Сына и Святого Духа… Всем прочим вменяется бесчестие (infamia) еретического учения» и от мест их собраний отнимается имя церквей (ecclesiarum nomen)[1]. Против еретиков были приняты меры, которые поставили их в положение, граничащее с нелегальным; в ответ некоторые из ариан прибегли к насилию против пользовавшихся покровительством государства кафоликов: епископ Самосатский Евсевий был убит фанатичной арианкой, сбросившей ему на голову черепицу с крыши дома.

Император Феодосий Великий на II Вселенском Соборе На Западе энергичными мерами, направленными на обращение в Православие приверженцев арианства, прославился святой Амвросий. Ему в наследство от его предшественника по Медиоланской кафедре Авксентия достались ариане, которые в других городах Италии и Запада встречались редко. Еще одним направлением его деятельности было ограждение независимости Церкви от вмешательства государственной власти в церковные дела. И оба эти направления сфокусировались в противостоянии с супругой и потом вдовой императора Валентиниана Иустиной, откровенно покровительствовавшей арианам и предпринявшей попытку реанимировать ересь, которая на Западе ранее никогда не пользовалась популярностью. После убийства Грациана она правила именем малолетнего сына Валентиниана II, используя свое влияние на него для внушения ему арианских убеждений, и он поддавался ее внушениям.

В ссылку на Запад был отправлен ученик Вульфилы епископ Доростольский Авксентий. На Пасху 385 года по наущению матери Валентиниан II приказал предоставить ему одну из церквей Медиолана, но святой Амвросий отказался выполнить это распоряжение. На Пасху следующего года дело дошло до прямой попытки силой устранить самого святителя от управления Медиоланской Церковью: по приказу юного императора войска окружили базилику, в которой заперся преследуемый епископ, и потребовали, чтобы он вышел из нее. В ответ Амвросий велел передать Валентиниану следующие слова: «Не сделаю этого добровольно, не предам полкам ограды овец, не уступлю храма хулящим Божество. Если же тебе угодно убить меня, вонзи в меня меч или копье здесь, внутри, – я охотно приму такое заклание»[2]. Воины не посмели поднять руку на святителя.

Вступив в переписку с юным императором, Амвросий бесстрашно отвергал его право требовать отчета от епископа в делах церковных: «Когда же ты слышал, всемилостивейший император, чтобы в деле веры миряне были судьями епископа?.. Кто же это может отрицать, что в вопросах веры… не императоры бывают судьями над епископами, а епископы над христианскими императорами… Вот станешь, Бог даст, постарше, тогда и сам поймешь, чего стоит тот епископ, который священническое право… повергает к ногам мирянина. Отец твой, по милости Божией, муж зрелого возраста, говаривал: “Не мне быть судьею между епископами”; а твоя милость вот говорит: “Я должен судить”. Он, крещенный во Христа, считал себя неспособным подъять такую тяжесть, как суд над епископом; тебе же, всемилостивейший государь, еще только предстоит сподобиться таинства крещения, и, однако, ты изъявляешь притязание на суд о вере, тогда как ты не знаешь таинств этой веры»[3].

В ответ на прямое требование императора передать храм Авксентию святитель писал: «Передают мне приказ: отдай базилику. Отвечаю: и мне нельзя отдать… и тебе, император, не полезно взять… Ссылаются на то, что императору все позволительно, что все – его. Отвечаю: пожалуйста, не воображай, государь, что ты имеешь какое-нибудь императорское право и над божественными предметами… Императору принадлежат дворцы, церкви – священнику… Что может быть почетнее для императора, как не то, что его называют сыном Церкви? Но император в Церкви, а не выше Церкви – imperator enim intra ecclesiam, non supra ecclesiam est»[4].

Не менее ярким примером его мужества в отстаивании христианской нравственности и Божией правды стало наложение им епитимии на императора Феодосия после того, как по его приказу были перебиты жители Фессалоник. Эти трагические события произошли в 390 году. В Фессалониках были расквартированы готские федераты под командованием Ботериха, которому принадлежала военная власть в городе. Местное население чувствовало себя униженным варварскими, как ему представлялось, выходками готов, оскорблено тем предпочтением, которое оказывал им император, опиравшийся на военную силу верных ему союзников. В конце концов дело дошло до мятежа. Когда Ботерих обвинил популярного возницу, неизменно побеждавшего на ипподроме, в содомском грехе и приказал бросить его в тюрьму, фессалоникийцы восстали: Ботерих был схвачен и убит. Узнав о мятеже, Феодосий, находившийся тогда в Медиолане, в гневе приказал войскам двинуться на Фессалоники и примерно наказать бунтовщиков. На этот шаг Феодосия подтолкнул его советник Руфин, умело разжигавший ярость императора. Святой Амвросий Медиоланский тщетно пытался отговорить императора от расправы над фессалоникийцами. Некоторое время спустя император одумался и попытался предотвратить избиение горожан, но новый приказ дошел до карательного отряда, когда дело уже было сделано. Солдаты, большую часть которых в ту пору составляли не римские граждане, но наемники из варваров, чаще всего германцев, в том числе и готов, рады были отомстить ненавидевшим их римлянам за убийство своих соплеменников. Войдя в Фессалоники, они дождались времени, когда горожане соберутся на ипподроме, и, окружив его со всех сторон, напали на легкомысленных зрителей. Убиты были все, кто пришел посмотреть на бега колесниц. Жертвой резни пали 7 тысяч фессалоникийцев. Весть о массовом убийстве разнеслась по империи. Репутация императора, которого любили многие за его справедливость и человечность, была подорвана.

Святитель Амвросий, авторитет которого в ту пору был самым высоким на христианском Западе, отважился на беспримерный шаг: удалившись из Медиолана, он написал императору письмо, в котором запрещал ему причащаться святых таин дотоле, пока он не принесет покаяние в содеянном грехе. И император, обладавший верховной властью, подчинился приговору епископа. Сняв с себя императорское одеяние и облачившись в рубище, Феодосий приходил в Медиоланский собор и приносил там покаянные молитвы Богу, пока не получил разрешение от грехов. По словам Дж. Норвича, «это был поворотный момент в истории христианства, ибо впервые служитель Евангелия возымел мужество поставить права духовной власти выше прав власти мирской и в первый раз в истории христианский правитель публично повиновался приговору, отлучению и наказанию, наложенному на него авторитетом, который он тем самым признал стоящим выше его собственного»[5].

В 388 году толпа христиан сожгла синагогу, и император Феодосий приказал, чтобы, если в подстрекательстве к этому акту виновен местный епископ, он выстроил новую синагогу за счет Церкви. Узнав об этом распоряжении, святой Амвросий обратился к императору с укоризненным посланием: «Тебя побуждают интересы общественного порядка. Но какой порядок выше? Главное значение в государстве всегда должна иметь религия… Вспомни Юлиана, хотевшего восстановить Иерусалимский храм: строители тогда сгорели от огня Божия. Ужели ты не боишься того, что было тогда? Да и за что строгость?.. Сожжена-то синагога – дом неверия, нечестия и безумия. А иудеи сколько храмов сожгли при Юлиане в Газе, Аскалоне, Берите и других местах?! Как после этого будет помогать тебе Христос?.. Пойми, что меня заставляет говорить с тобою любовь к тебе, государь!»[6].

В пору единовластия Феодосия Великого арианство на всем пространстве империи оказалось фактически вне закона, с одной, впрочем, существенной оговоркой. Распространившись среди готов, а от них позаимствованное и другими германскими племенами, оно стало своего рода национальным вероисповеданием германцев, и не только тех, кто жил за пределами лимеса, но и, главным образом, федератов, поселившихся в пределах империи. Ариане готы, вандалы, гепиды, герулы, скиры, лангобарды, бургунды, равно как и франки язычники, служившие империи, пользовались полной свободой исповедания в отличие от природных римлян, которым при Феодосии предписывалось придерживаться православного вероучения. При этом римские граждане, остававшиеся язычниками, хотя и были ограничены в правах, но со стороны государства встречали большую терпимость, чем еретики, чье расхождение с кафолической Церковью официально рассматривалось не как следствие косности, свойственной упрямым язычникам, но как проявление мятежного сумасбродства.

В результате вытеснения арианских и других еретических общин римское общество приобретало религиозную гомогенность, благоприятствовавшую правильной административной организации Церкви, в основе которой лежал территориальный принцип. В конце IV века, еще до II Вселенского собора, появились более крупные, чем церковные области в границах провинций, поместные образования, возглавляемые митрополитами. Процесс церковной централизации направлен был на то, чтобы привести церковную организацию в соответствие с административным делением империи.

Еще при святом Константине Великом империя была разделена на четыре префектуры: Галлию, Италию, Иллирик и Восток – самую обширную из всех. При этом две столицы империи – Рим и Константинополь (Новый Рим) – имели особый статус и не входили в эти префектуры, имея своих особых префектов. Вместе с восточным Иллириком префектура Восток составляла грекоязычную половину государства, а Италия, Галлия и западная часть Иллирика – латиноязычную. Префектура Галлия включала в себя собственно Галлию, Британию, Испанию и Мавританию; Италия – помимо Италии, также Германию, Норик, Паннонию, Далмацию и Эпир на западе Балканского полуострова, Африку (со столицей в Карфагене); Иллирик с центром в Фессалониках – Македонию (в диоцез с этим названием была включена также Эллада) и Дакию. В префектуру Восток входили следующие диоцезы: Азия (с центром в Ефесе), объединившая провинции, расположенные в юго-западной части Малой Азии; Понт со столицей в Кесарии Каппадокийской, занимавший северо-восточную часть Малоазийского полуострова и Армянское нагорье; Фракия (восточная оконечность Балканского полуострова с центром в Ираклии), на территории которой находилась и новая столица империи – Константинополь; Сирия со столицей в Антиохии и Египет с Ливией и Пентаполем (главный город – Александрия). Термин «диоцез» первоначально употреблялся применительно к гражданскому административному делению. Гражданские на­чальники диоцезов именовались экзархами (по-латыни – викариями, vicarius). Затем экзархами или, чаще, архиепископами стали титуловать предстоятелей Церквей в границах этих диоцезов. Юрисдикция Римской кафедры шаг за шагом распространилась на весь латиноязычный Запад, и все же Церкви Африки, а также Медиолана на севере Италии сохраняли фактическую автокефалию, в то время как предстоятели Церквей Галлии, Испании и даже Иллирика, в состав которых входили не только латиноязычные общины Далмации, но и грекоязычные Церкви Македонии и Эллады, признавали юрисдикцию Рима.

После смерти епископа Дамаса в 389 году на Римский престол взошел папа Сириций, который занимал его до своей смерти, последовавшей вскоре после кончины святого императора Феодосия, в 398 году. Годом раньше преставился архиепископ Константинопольский Нектарий. Преемником скончавшегося в 385 году Тимофея Александрийского стал Филофей. Святителя Кирилла на Иерусалимской кафедре после его преставления в 387 году сменил Иоанн II. В Антиохии до 392 года сохранялся раскол. Помимо общины во главе с Флавианом, сохранялась признаваемая на Западе и в Египте малочисленная община во главе с Павлином, которую после его смерти с 388 по 392 год возглавлял единолично поставленный им Евагрий, когда-то в прошлом друживший с Василием Великим. Благодаря поддержке государственной власти Флавиану, павлиане не смогли после смерти Евагрия поставить своего епископа в Антиохию. В Константинопольском соборе 394 года, состоявшемся под председательством архиепископа Нектария, участвовали как Флавиан Антиохийский, так и Феофил Александрийский. Это было знаком признания Флавиана законным предстоятелем Антиохийской Церкви со стороны Александрийской кафедры. Но в Риме Флавиана признали лишь в 398 году, а отдельное существование павлианской общины в Антиохии прекратилось воссоединением ее с антиохийскими «мелетианами» только 20 лет спустя – в 415 году.

Святитель Григорий Богослов покидает Константинополь. Миниатюра из рукописи XI века Несмотря на уход со столичного Константинопольского престола, одним из самых влиятельных пастырей грекоязычного Востока оставался святитель Григорий Богослов, удалившийся в родной Назианз, где еще жив был его престарелый отец, занимавший епископскую кафедру этого города. После его кончины митрополит Тианский Феодор попросил Григория временно управлять Назианской общиной, которую в ту пору сотрясали споры, возбужденные учением Аполлинария, уже осужденным II Вселенским собором. Вступив в полемику с Аполлинарием, святитель обратился с двумя посланиями к назианскому пресвитеру Каледонию. Когда на кафедру в Назианз был поставлен Евлалий, Григорий Богослов с радостью предался литературным трудам, посещению монашеских обителей Востока, молитве и аскезе. Святитель отошел ко Господу в 389 или 390 году, прожив на земле чуть более 60 лет.

Дела церковного управления, которыми Григорий всегда тяготился, отвлекали его от молитвы и погружения в богомыслие, и все же он успел написать творения, принадлежащие к самому драгоценному достоянию патристической эпохи. Вершина его творчества – пять слов о богословии, иными словами – о Божественной Троице. Он пишет о Ней: «У нас один Бог, потому что Божество одно. И к Единому возводятся сущие от Бога, хотя и веруется в Трех, потому что как Один не больше, так и Другой не меньше есть Бог; и Один не прежде, и Другой не после: Они и хотением не отделяются, и по силе не делятся; и все то не имеет места, что только бывает в вещах делимых… Божество в Разделенных неделимо, как в трех солнцах, которые заключены одно в другом, одно растворение света. Посему когда имеем в мысли Божество, первую причину и единоначалие, тогда представляемое нами – одно. А когда имеем в мысли Тех, в Которых Божество, Сущих от первой Причины и Сущих от Нее довременно и равночестно, тогда Покланяемых – три»[7].

Святитель Григорий Богослов Григорий Богослов вошел в историю мировой литературы как один из самых выдающихся христианских поэтов. Он автор поэм («О самом себе», «Плач о страданиях души своей», «К епископам», «О стихах своих» и самая большая из них – «О своей жизни»), стихотворных молитв, лирических стихотворений, посвященных богословским и философским темам и библейским сюжетам, а также «надгробий», или эпитафий (среди которых выделяются выраженной в них остротой скорбных и просветленных чувств, исполненных благоговейной благодарности, стихи, посвященные памяти матери святителя Ноны), стихотворных посланий, сатир, гномических циклов: «Мысли, писанные одностишиями», «Мысли, писанные двустишиями» и «Мысли, писанные четверостишиями». Стихотворные произведения святого Григория переведены на русский язык полностью, но это прозаические переводы.

Сатирические стихи Григория Назианзина проникнуты высоким нравственным пафосом, остроумны и саркастичны, выдают меткую наблюдательность автора. Вот отрывки из прозаического перевода стихотворения «На женщин, которые любят наряды»:

«Если при рождении не получили вы в дар красоты, то избегайте второго безобразия, то есть не заимствуйте красоты у рук – красоты, которую доставляет земля, которую распутные женщины покупают, покупают за несколько оволов; красоты, которая стирается, стекает на землю, не может удержаться на тебе во время смеха, когда веселие приводит в трепет ланиту; красоты, которую обличают в подлоге ручьи слез, увлажнивающий ланиты страх и уничтожает капля росы… Если и достанет у тебя хитрости сокрыть что-нибудь от супруга… то смотри, чтобы прогневанный Бог не сказал тебе так: “Отвечай, чуждая мне тварь! Кто и откуда этот творец? Я не пса живописал, но создал собственный Мой образ. Как же вместо любезного Мне образа вижу кумир?”… Ни мало не удивительно, если и ты, расцвеченная, розоперстая, одетая в роскошные ткани, носящая высоко голову, сведешь с ума молодого человека, и даже не одного, но всякого, для кого расписываешь себе лицо. Верю, что один мудрый муж своим искусством ввел в обман тельца, изобразив красками на доске телицу… Но и ты иногда ухищряешься возбудить то же в молодых людях… Если ты и не покоряешься плотской похоти, а служишь только похоти очей, то и эта воздушная любовь есть уже болезнь»[8].

Главная тема поэзии святого Григория сопряжена с богословием, а стихотворный жанр сообщал естественность и органичность свободному применению метафор для изложения догматов. При этом его богословская мысль, проникнутая библейским апофатизмом, не впадает в опасность переоценки значимости подобных образов, ибо Бог по существу Своему абсолютно отличен от твари. В стихотворении «О Святом Духе» поэт нанизывает образы, наводящие на мысль о Триипостасном Божестве, и при этом вновь и вновь подчеркивается недостаточность и неадекватность таких уподоблений:

«Из Единицы Троица, и из Троицы опять Единица – здесь не то же, что ключевая жила, ключ и большая река, и между тем единый ток, в трех видах стремящийся по земле; не то же, что свеща из пылающего костра, опять в него влагаемая; не то же, что слово, исходящее из ума и в нем пребывающее; не то же, что отблеск колеблющихся и освещенных солнцем вод, мелькающий на стене, ни на одно мгновение не останавливающийся, но прежде приближения удаляющийся и прежде удаления приближающийся; не то же – потому что естество Божие не есть что-либо непостоянное или текучее или опять сливающееся; напротив того, Богу свойственна неизменность»[9].

Одна из вершин мировой религиозной поэзии – стихотворение святого Григория «О Сыне», которое заканчивается словами, содержащими образы и идеи, воспроизведенные в богослужебных последованиях Господских праздников и Страстной седмицы:

«Он был смертен, но Бог; род Давидов, но Адамов Создатель; плотоносец, но бестелесен; по матери Деве описан, но неизмерим. Ясли вместили Его, но звезда вела к Нему волхвов, и принесшие дары пришли и преклонили пред Ним колена. Как человек был Он в борении, но как неодолимый в троекратной борьбе препобедил искусителя. Вкушал Он пищу, но напитал тысячи и воду претворил в вино. Крестился, но очистил грехи; но Дух громогласно провозгласил Его Сыном Безначального. Как смертный погружался Он в сон и как Бог укрощал море. Утомлялся Он в пути, но у изнемогших укреплял силы и колена. Молился, но Кто же внял умиленным мольбам погибающих? Он был Жертва, но и Архиерей; Жрец, но и Бог; принес в дар Богу кровь, но очистил весь мир; вознесен на крест, но ко кресту пригвоздил грех. К чему же перечислять все подробно? Он приложился к мертвецам, но возбужден из мертвых, а прежде Сам воскрешал мертвецов. Если одно показывает нищету смертного, то другое – богатство Бесплотного. По крайней мере, ты, видя в Нем свойственное смертным, не бесчести Божества. Оно соделало славным и перстный образ, который из любви к тебе образовал нетленный Сын»[10].

Поэтическое наследие святого Григория Богослова являет собой модель христианского, воцерковленного эллинизма, органически присущего патристике. Это был своеобразный синтез, в котором выработанный античным миром, древней Элладой культурный код служил инструментом для выражения библейского Откровения в такой форме, которая была естественна, приемлема и близка носителям культурных традиций эллинизма и потому способствовала их обращению.

После кончины святого Григория Назианзина самым глубокомысленным из остававшихся в живых новоникейских богословов был младший брат Василия Великого Григорий, занимавший Нисскую кафедру в родной ему Каппадокии. Он родился около 332 года; на формирование его личности особенно значительное влияние оказали его старший брат Василий и сестра Макрина. Приняв в молодости посвящение в чтецы, он затем пережил увлечение классической литературой, стал учителем риторики. Это был своего рода духовный кризис, отголосок которого отразился в адресованном ему письме Григория Богослова, датированном 366 годом: «Что с тобою сделалось, мудрый муж? За что прогневался ты сам на себя, бросив священные, удобопиемые книги, которые некогда читал народу? Ужели не стыдишься, слыша это?»[11].

Кризис был преодолен, Григорий вернулся к церковному служению и даже был потом, в 372 году, своим старшим братом хиротонисан в епископа на Нисскую кафедру, хотя тот и сознавал отсутствие у него склонности к делам церковного управления. Святому Василию он, по словам протоиерея Георгия Флоровского, «помогал… не как деятель, но как писатель и богослов»[12], участвуя в полемике против арианского учения в его разных видах, особенно против крайнего еретика аномея Евномия. При императоре Валенте Григорий Нисский подвергся преследованиям за твердую приверженность Никейскому символу и за защиту его в своих сочинениях: три года он провел в изгнании и вернулся на кафедру только после смерти Валента – в 379 году. Святой Григорий тяжело пережил смерть старшего брата, которого он почитал своим учителем. Большим ударом для него явилась и кончина любимой сестры Макрины, о последних днях которой он рассказал в послании к монаху Олимпию.

Святитель Григорий Нисский В 379 году Григорий Нисский по поручению Антиохийского собора совершил поездку по Церквям Аравии, целью которой было устранение распространившихся там суеверий и бесчинств. Посетил он и Святую землю, и эта поездка подтолкнула его к высказываниям об отсутствии духовной пользы от паломничества: «Да и что большего получит тот, кто побывает в этих местах, – точно Господь доселе телесно в них обитает, а от нас удалился или будто Дух Святый обилует среди иерусалимлян, а к нам не может прийти… Перемена места не приближает нас к Богу»[13].

Святой Григорий принадлежит к числу 150 отцов II Вселенского собора, а в своем эдикте от 30 июля 381 года Феодосий Великий причислил его к тем епископам, каноническое общение с которыми является критерием Православия. Он участвовал в поместных Константинопольских соборах, состоявшихся в 382 и 383 годах. Последнее известие о нем относится к его участию в соборе, созванном в 394 году и посвященном положению дел в христианских общинах Аравии. Вскоре после этого собора он, очевидно, скончался, но точная дата его смерти неизвестна.

Из каппадокийских отцов Григорий Нисский испытал особенно интенсивное влияние классической философии, причем не столько Аристотеля, как его старший брат, сколько Платона и неоплатоников, и он ближе других каппадокийцев, принадлежавших к антиохийской богословской школе, к традициям александрийского богословия. Своим учителем он всегда считал Оригена, хотя и не разделял учения этого богослова о предсуществовании душ и в своей триадологии, подобно другим отцам-каппадокийцам, преодолел оригеновский субординационизм. Но он до конца жизни оставался приверженцем не принятого Церковью и восходящего к Оригену учения об апокатастасисе – всеобщем восстановлении, что подразумевало конечное спасение всей твари, включая даже падших ангелов: «После долгих вековых периодов порок исчезнет и ничего не останется вне добра. И это будет совершенным возвращением всех разумных существ к тому первозданному состоянию, в котором они были сотворены, когда еще не было зла… Зло исчезнет из области существующего и снова станет не-сущим», и тогда «воссияет снова во всех богоподобная красота, которою мы были образованы от начала»[14].

Основные труды Григория Нисского посвящены полемике с еретиками (Евномием, Аполлинарием, Македонием) и экзегетическим темам, но в них он, как правило, далеко выходит за рамки комментариев библейских текстов, выражая свои самые важные богословские идеи. Темой, увлекавшей его больше всего и напряженней всего, было богопознание. Верный апофатическим началам богословия своего брата и в то же время предвосхищая идеи святого Григория Паламы о непостижимости Божественной сущности, Григорий Нисский писал: «Простота догматов… предполагает, что Бог не может быть охвачен ни именем, ни понятием, ни иной какой постигающей силою ума, что Он пребывает выше всякого не только человеческого, но даже ангельского и премирного постижения, что Он неизглаголан, неизречен, превыше всякого означения словом – и имеет одно имя, которое служит к познанию Его собственного естества: именно, что Он один паче всякого имени»[15]. И все же «человеческий многозаботливый и испытующий разум при помощи возможных для него умозаключений стремится к недоступному и верховному Существу и касается Его. Он не настолько проницателен, чтобы ясно видеть невидимое, и в то же время не вовсе отлучен от всякого приближения так, чтобы не мог получить никакого гадания об искомом… Ибо что не соответствует Божескому естеству, разум понимает; а что именно должно думать о нем, того не понимает»[16].

Полнота Божественной жизни, по мысли святителя, осуществляется во взаимообщении Ипостасей, исполненном высшей и совершенной любви. Семантика понятия «ипостась» у него тождественна той, что вкладывал его старший брат Василий: «Под сим названием (Отца, Сына и Духа) дознаем не разность естества, но одни свойства, служащие к познанию Ипостасей, по которым знаем, что Отец не Сын и Сын не Отец, что Отец или Дух Святый не Сын, но каждое Лице познается по особой отличительной черте Ипостаси»[17].

Одно из сочинений святого Григория – «Послание епископу Мелитинскому Литонию» – вошло в канонические сборники. Послание разделено на восемь правил, в которых святой Григорий, опираясь на изумительное понимание движений человеческой души, предлагает способы врачевания душ, уязвленных грехом, в том числе и епитимии – запрещения причащаться святых таин на разные сроки в зависимости от тяжести содеянных грехов, но при этом он рекомендует варьировать эти сроки с учетом действительного состояния душ кающихся грешников.

Епитимии, установленные соборами и отцами, применялись в церковной дисциплине с разной мерой строгости. К их неукоснительному соблюдению тяготели монастыри, насельники которых особенно остро сознавали душепагубность греха.

Древние патерики донесли до нас изречения монахов, подвизавшихся в Фиваиде и Тавеннисе, в Ските и в Нитрийской пустыне, исполненные евангельской мудрости.

«Один воин спросил авву Миоса: “Неужели Бог принимает покаяние?” После продолжительного наставления старец спрашивает его: “Скажи мне, возлюбленный, бросаешь ли ты свою одежду, когда она раздерется?” Воин говорит: “Нет, я зашиваю и потом опять ношу ее”. Старец сказал ему: “Итак, если ты бережешь свою одежду, неужели Бог не пощадит Своего создания!”»[18]

«Авва Пимен говорил: “Если человек согрешил и будет отрекаться, говоря: "Не грешен", – не обличай его, иначе ты погасишь в нем всю ревность к добру. Если же скажешь ему: "Не унывай, брат, но остерегайся впредь", – этим возбудишь душу его к покаянию”… Авва Пимен говорил: “…все, что противно умеренности, – от демонов”»[19].

«Брат говорил авве Сисою: “Я замечаю за собою, что памятование о Боге всегда со мною”. Старец отвечал ему на это: “Не важное дело, что ты размышляешь о Боге, но то важно – видеть себя ниже всей твари”»[20].

«Авва Серин говорил: “Во всю жизнь мою жал я, шил и плел, но при всем том, если бы рука Божия не питала меня, не мог бы я прокормиться”»[21].

Возникнув в Египте, монашеское подвижничество распространилось далеко за его пределы. Во второй половине IV века монастыри появляются в разных провинциях Римской империи. Умножение числа иноческих обителей и их насельников отчасти объясняется снижением общего уровня нравственности церковного народа вследствие наплыва в Церковь недавних язычников. Люди, стремившиеся осуществить в своей жизни высокий евангельский идеал, порывали связь с миром, который уже не гнал их, и уходили в пустыню, чтобы там претерпеть иное гонение, воздвигаемое исконным врагом человеческого рода.

Киновии, устроенные по образцу общины Пахомия Великого, созидались и за пределами Египта: в Палестине, Сирии и Каппадокии. В эту эпоху появляются первые женские монашеские общины. Первоначально монахам возбранялось принимать на себя духовный сан. Они приглашали для богослужения в свои обители священников, которым запрещалось даже переночевать в монастыре. Когда преподобному Пахомию предложили рукоположить его в пресвитера, он бежал, а пустынножитель Антоний отсек себе ухо, чтобы уклониться от епископства. Однако уже по уставу Василия Великого каждый монастырь должен был иметь своих священников из числа монашеской братии. Этот порядок распространился вскоре и на монастыри Египта, Сирии и Палестины.

На Западе первый монастырь был устроен в Галлии, вблизи Пиктавии (Пуатье), в 336 году. Его основателем был святой Мартин, впоследствии поставленный на Турскую кафедру. Мартин родился в паннонском городе Сабарии, как пишет Григорий Турский, «от родителей хотя и язычников, но рода не низкого»[22]. Его отец был офицером, позже дослужился до чина военного трибуна, и сам Мартин, продолжая семейную традицию, в юности поступил на воинскую службу. Одно время он жил в Павии, где общался с христианами. Уверовав во Христа, святой Мартин стремился во всем следовать Его заповедям. Увидев однажды нищего, полунагого и окоченевшего от стужи, он из сострадания разрезал свой воинский плащ надвое и половину его отдал нищему, чтобы тот укрылся им от холода. И вот, в последовавшую затем ночь в сонном видении святой увидел Спасителя, одетого в плащ, который он отдал нищему. В ту пору Мартин был еще в чине оглашенных. Крестившись, он уволился со службы и перебрался в Пиктавию, где выполнял должность экзорциста, пребывая под началом и духовным руководством святителя Илария Пиктавийского. Совершив путешествие на родину, в Паннонию, Мартин обратил свою мать, но убедить отца стать христианином ему не удалось. На обратном пути он задержался в Милане и там принял монашество. В пору его молодости православные никейцы страдали от засилья ариан. Святой Мартин был ревностным никейцем и много потерпел от еретиков. Основав монастырь в окрестностях Пиктавии, он усердно проповедовал Евангелие и обратил ко Христу многих язычников. Его проповеди отличались безыскусностью и простотой, покоряли души слушавших его искренностью тона и горячей верой проповедника. Избранный христианами Тура кандидатом в епископы, святой Мартин пытался уклониться от хиротонии, но его едва ли не силой заставили принять сделанный народом выбор. Заняв одну из важнейших кафедр Галлии, святой остался смиренным монахом, образ жизни которого отличался крайней аскезой. Он поселился в построенной им самим хижине на высокой скале, возвышавшейся над Луарой. Позже вокруг этой кельи вырос знаменитый монастырь Мармутье. Святитель Мартин Турский преставился в 401 году. Еще в пору его земной жизни народ почитал его как чудотворца. В его житии, составленном учеником святого Сульпицием Севером, записано множество прижизненных и посмертных чудес. Посмертная слава святого распространилась по всей Галлии и далеко за ее пределами.