«Прежде верен. А теперь неверен»

Сегодня 28 июня – день святого Вида – годовщина Косовской битвы, происшедшей 15 июня (по старому стилю) 1389 года. В следующем, 2014 году исполняется 625 лет со дня этого судьбоносного сражения, которое, по мнению ряд исследователей, привело в конечном счете к покорению Балкан османами. В этой битве погиб святой благоверный сербский князь Лазарь и цвет сербской знати. Для того чтобы понять причины поражения и сербской катастрофы в целом, необходимо рассмотреть многие аспекты сербской истории, в частности – судьбы сербского дворянства.

Проблемам сербского нобилитета, казалось бы, в историографии уделялось достаточное внимание. Следует упомянуть классические работы Новаковича, Динича, Ферьянчича, Наумова, недавнюю книгу Благоевича^[1] и т.д. Издан ряд памятников, имеющих прямое или косвенное отношение к сербской знати, рассмотрен ряд важных социально-политических аспектов формирования и функционирования сербского нобилитета. Однако целый ряд проблем до сих пор представляется нерешенным.

Прежде всего – это генезис дворянства. Еще в XIII веке в хрисовулах встречается термин «воины» (воиники). В документах XIV века он исчезает и появляется термин «властела». Как считают исследователи, это означает, что «воины» как общественный слой исчезли, превратившись в дворянство-властелу, либо растворились в массе «себров» – работников господских и монастырских хозяйств^[2]. Действительно, «Законник» Стефана Душана знает понятия «властела» и «себр»; «воиник» в нем не встречается^[3]. Однако неизвестно, когда и при каких обстоятельствах произошел этот процесс.

Далее, не вполне ясны соотношения внутри самого дворянства. В «Законнике» выстраивается следующая иерархия: великий властелин, властела, властеличичи, прониары, прониаровичи. Как видим, дворянство разделялось на владельцев наследственной неотчуждаемой земли (баштины) и держателей условного владения (пронии) за службу^[4]. Однако прония, начиная со второй половины XII века, на Балканах все более феодализируется и теряет характер условности^[5]. С другой стороны, не вполне ясны различия внутри властелы – среди лиц, входящих в круг «великой властелы», просто властелы и властеличей.

Значительной проблемой является также вопрос о происхождении тех или иных сербских родов. Корни многих из них теряются во мраке истории.

И наконец, исследователями не ставилась попытка создания социально-психологического портрета сербской знати. Подобное состояние дел объясняется специфическим состоянием источников и значительным объемом среди них документов юридического характера (хрисовулы, «Законник» Стефана Душана и т.д.), а также «этикетным», по выражению Д.С. Лихачева^[6], характером прочих памятников (жития, летописи). Однако при надлежащей методологии можно составить психологический портрет сербской знати даже на основании имеющихся источников, если учитывать их специфику. Особенно ценным является привлечение византийских источников – «Истории» Иоанна Кантакузина, Дуки и т.д., поскольку они содержат яркие психологические характеристики.

При работе с источниками автор использовал, с известными коррективами, комплексный историко-психологический метод, разработанный А.Л. Вассоевичем^[7], подразумевающий, в частности, описание менталитета^[8] с помощью выстраивания системы координат и вычленения психологических доминант^[9].

Обратимся к такой оппозиции, как «пассионарность – субпассионарность». Л.Н. Гумилев ввел это понятие для определения эффекта избытка энергии живого вещества, порождающего жертвенность, часто ради иллюзорной цели^[10]. При известной неопределенности этого термина и его материалистической ограниченности (в чем-то даже вульгарности) им все-таки можно пользоваться в качестве рабочего, если привлечь понятия низкой, средней и высокой энергетики, введенные в отечественную историческую психологию доктором психологических наук А.М. Зимичевым^[11] и связать пассионарность с высокой энергетикой, а субпассионарность с низкой^[12].

На первый взгляд, ответ выглядит однозначным. Сербское дворянство XIV–XV веков действительно обладало высоким уровнем пассионарности, если в 40-е годы во главе со Стефаном Душаном ему удалось построить крупнейшую империю на Балканах и завоевать пять шестых Византийской империи^[13]. Долговременное и активное сопротивление турецкому нашествию также свидетельствует в пользу данного ответа, при этом следует учесть, что наиболее значительные битвы сербы выдерживали в открытом поле, а не за стенами городов^[14] и они дольше других балканских народов (в частности, греков и болгар) сопротивлялись турецкому завоеванию. Однако здесь возникают два возражения.

Во-первых, исследователи отмечают видную роль валашских и арбанасских отрядов в сербской армии, а также наемников, что связано с недостатком воинов среди сербов^[15]. Во-вторых, одним из критериев пассионарности как жертвенности является такая категория, как верность, в том числе верность сюзерену. С этой психологической доминантой сербская знать испытывала постоянные проблемы.

Так, в XIV – начале ХV века Сербия прошла через целый ряд переворотов и гражданских войн, в которых знать была, по известному старомосковскому выражению, «первой крови заводчиком». Во время конфликта братьев-королей Милутина и Драгутина (1301–1311) Милутину изменили «все великоименитые», и он смог победить лишь с помощью наемников – «влашскаго, татарскаго и арбанасскаго языка»^[16]. Стоит вспомнить возмущение (1314) Стефана Дечанского против отца, закончившееся его ослеплением. Судя по житию, написанному архиепископом Даниилом, непосредственным инициатором этого явилась властела. «Зломысленнные властели по действу диавола» решили добиться осуществления «замыслов лукавых и заявили Стефану: “Тебе следует взять престол отца твоего, а мы окажем тебе содействие, да свершится во всем воля твоя”». Более того, властела грозила наследнику: «Если не послушаешь нас, не будем называться твоими»^[17]. Далее, как сообщает автор жития, во время смерти Милутина «было много мятежей и немалая молва и смятение, рати и разорение многое от суемудрых воинов»^[18]. В 1322 году вспыхивает восстание Константина против его сводного брата Стефана Дечанского. По сообщению Григория Цамблака, Стефан предложил Константину разделить с ним власть, но он с гордостью отказался, потребовав всего наследия их отца Милутина, вызвал Стефана на бой и в этом бою пал^[19]. Примечательно, как себя ведут Константин и Стефан. Константин, «пославъ скоро уступити царства веля… “Нѣсть, – рече, – слышано от вѣка, слѣпу быти царю”». Таким образом, Константин апеллировал к византийской традиции, по которой слепой не мог царствовать, а также – к физической силе. Напротив, Стефан пытался его уговорить, ссылаясь на библейские примеры братоубийства и братолюбия, увещевая не губить своих соплеменников и единоверцев, привлекая себе на помощь иноплеменных: «Сиа рече, укаряа его. Стефанъ же къ соборной церкви преже иде поклонитися, и тамо архиепископъ Никодимъ венцемъ царствиа украшает главу его и всѣмъ илирическым языком поставляеть царя. И оттуду въставъ, къ брани идяше. Да якоже близъ быша обои полци, и, милосердуя о брате, милостивая она душа посылаеть к нему таковая писаниа: “Стефанъ, милостию Божиею царь сербом и отеческому наслѣдию, еже страхом Божиимъ правити того люди, брату превожделѣнному Коньстянтину, радоватися! Престани, еже начинаеши ратовати со иноязычники своя люди, но усердно прииди, да узримъ другъ друга, и санъ вторый, яко сынъ царствиа, приимеши. Довлѣеть мнѣ и тебѣ в толицѣ ширинѣ земля жительствовати, не бо азъ есмь Каинъ-братоубица, но Иосифу другъ-братолюбець, его же слово к тебѣ глаголю: "Не бойся, Божий бо есмь азъ! Вы совѣщаете о мнѣ злая, Богъ же совѣща о мнѣ благая, якоже нынѣ видиши"”»^[20].

В 1330 году вспыхивает мятеж Стефана Душана против своего отца, закончившийся убийством последнего. Нелишне напомнить, что некоторые исследователи обвиняют в гибели Стефана Дечанского именно знать, а не Душана^[21]. В 1332 году зетская знать во главе с Дмитром и Богданом поднимает мятеж теперь уже против Душана. После смерти Стефана Душана в 1355 году при гораздо более слабом Уроше IV большинство знати практически отказывается ему повиноваться.

Исследование источников показывает, что сербская знать плохо поддавалась контролю, подчинялась в случае наличия сильной руки и немедленно выходила из-под управления, если центральная власть в чем-то проявляла слабость. Характерно замечание Иоанна Кантакузина о борьбе Уроша IV c его дядей Симеоном: «Самые могущественные из вельмож более слабых устраняли от власти, и каждый сам себе подчиняли ближайшие города, одни в борьбе королю (то есть Урошу) помогали, сами в ней не участвуя и ему как правителю не подчиняясь, а посылали на помощь военные отряды как союзники или друзья, а другие помогали дяде Симеону, а некоторые из них никого не поддержали, а, держа при себе свои войска, смотрели в будущее и ждали, когда можно присоединиться к тому, кто возьмет верх. И разделясь на десять тысяч кусков, они воевали друг против друга»^[22].

Знатные роды (Балшичи, Алтомановичи, Бранковичи и др.) растаскивают страну на куски^[23]. Для сербской властелы был бы немыслим тот образ самопожертвенного поведения, которое показало, к примеру, московское боярство в 1445 году и позднее, вначале выкупив Василия II из татарского плена, а затем повинуясь слепому и, казалось, неудачливому князю^[24].

Законодательные памятники, прежде всего «Законник», также свидетельствует о том, что порок измены далеко не был чужд сербской знати. Весьма значимы следующие статьи «Законника»:

«За измену, за всякое преступление (отвечают) брат за брата и отец за сына, родственник за родственника. Те же, которые отделены от такового (преступника и живут) в своих домах и не согрешили, да не платят ничего, исключая того, который согрешил, и дом того да платит» (51-я статья)^[25].

Коллективный принцип ответственности за измену, с одной стороны, апеллирует к архаическому обычному праву, с другой стороны, указывает на большую социальную опасность измены и, следовательно, распространенность данного настроения и предрасположенность к данного рода психологической доминанте.

Согласно «Законнику», среди знати измена приобретала различные формы. Она могла выразиться в форме бегства к врагу (145-я статья «Законника»)^[26], в форме пропуска врагов и разбойников через пограничную территорию, за что пограничный властел обязан был заплатить всемеро (144-я статья «Законника»)^[27], в виде укрывательства разбойников (146-я статья «Законника»)^[28].

В чем же психологические причины подобной склонности к измене среди сербской знати? Ведь существовали не только гражданские («градские»), но и церковные законы, осуждавшие измену. Стоит привести хотя бы 84-е Апостольское правило, вошедшее в Саввину Кормчую: «Аще кто досадит царю, или князю, не по правде: да понесет наказание. И аще таковый будет из клира, да будет извержен от священного чина; аще же мирянин, да будет отлучен от общения церковного».

На наш взгляд, это свойство может быть связано с исконной чертой славянского менталитета – безудержным анархическим свободолюбием, отмеченным еще императором Маврикием^[29], и происходящей отсюда волей определенной части сербской знати к самоутверждению любой ценой. Подобная воля выражалась по-разному, в том числе – тем, что по-гречески может быть названо hybris – «гордость, связанная с насилием». Показательна следующая статья «Законника» Стефана Душана: «Насилия да не будет никому ни в чем в земле моего царства. Если же кто подвергнется наезду или насилию с похвальбою, те кони, с которыми наехали, все да отберутся: половина моему царскому величеству, а половина тому, на кого наехали»^[30]. Перед нами hybris в ее чистом виде. Сознание сербской знати во многом питалось протогосударственными или даже догосударственными понятиями. Но в условиях королевства, а затем империи подобные представления и чувства не могли выразиться напрямую через отвержение любой власти. Поэтому возникают измены и мятежи, выражающие стремление знати почаще менять хозяев, а по большому счету – существовать «в межеумочном положении», практически живя без сюзерена и относясь к нему в лучшем случае как к другу, а не государю.

Милош Обилич убивает турецкого султана Мурада

«Некий муж из славных, сербский юноша, мужественный и дерзновенный, как никто другой тогда, как казалось, вырвавшись из фаланги христиан, припадает в середину построения турок как перебежчик. И турки схватили его, сам же он по имени назвал вождя и сказал: “Хочу его видеть и на ухо шепнуть некие слова, чтобы он стал победителем. Ради этого я и стал перебежчиком”. И когда он сказал, ему показывают вождя. А Мурат показал ему рукой подойти к нему. А юноша, устремившись, подойдя к нему ближе, наносит смертельный удар в сердце. А сам был на части изрублен секироносцами и щитоносцами Мурата»^[31].

Примечательно, однако, следующее. Во-первых, подвиг происходит под личиной предательства; во-вторых, судя по житию Стефана Лазаревича, поступок Милоша был связан с завистью знати и клеветой на него в измене:

«Бывшу же сражению обоимъ полком на мѣсте, нарицаемѣмъ Косовѣ, бѣ же нѣкто благороденъ зѣло и вѣренъ сый великому князю Лазорю, именемъ Милошь, емуже завидяще, клеветаху на нь, яко не праве служить ему, той же обрѣтъ подобно время, хотя показати вѣру и мужество, скоро устремися къ началнику агаряном Амурату, сътворивъ себе яко бѣжаща от великаго князя Лазаря, ему же разступишася агаряне и путь сотворше. Он же, близ бывъ гордаго началника агаряньска Амурата и ополчився, вонзе мечь въ того сердце и мертва показуеть, ту же и самъ от них убиенъ бысть, чюдный того слуга»^[32].

Весьма возможно, что подвиг Милоша не был связан с каким-либо определенным военным планом и не согласован с князем Лазарем, а носил характер протеста против клеветы. Подобное предположение связано с тем, что, по сообщению византийского историка Дуки, переход Милоша был для сербов неожиданностью, а убийство Мурата не переломило хода боя. Вероятно, поступок Милоша мог явиться своеобразной формой юродства – обличения подлинных изменников своей мнимой изменой. Показательно также, что в народной памяти на свет Косовской битвы падает тень предательства: Вук Бранкович, соратник Лазаря по Косовской битве, обвиняется в измене в песне Милица:

А зачем о Вуке ты спросила?
На родителях его проклятье,
Будь он проклят и все его племя!
Изменил на Косове он князю
И увел с собой двенадцать тысяч
Лютых ратников с поля сраженья^[33].

В этом народная память несправедлива к Вуку Бранковичу – напротив, он отважно сражался на Косовом поле и, более того, до 1392 года сдерживал натиск турок и заключил с ними мир лишь под давлением превосходящих турецких сил^[34]. Вероятно, народная традиция сделал его изменником из-за его борьбы со Стефаном Лазаревичем за престол.

Однако значимо то, что в народной памяти Косовская битва становится священнодействием, кровавой жертвой и своеобразным повторением Тайной вечери, где Лазарь несет образ Христа, а Вук Бранкович – Иуды^[35].

Тем не менее, если говорить о магистральной линии восприятия Косовской битвы, то и исторические источники, и эпические памятники все-таки говорят о доминанте верности среди сербского дворянства. Показательны слова в Житии Стефана Лазаревича о смерти Лазаря: «Богу тако попустившу, яко да блажены сей князь велики Лазарь, мучениа вѣнцемъ увязется и сущии с ним. Повелѣваеть убо безаконный мечем того убити, Христа исповѣдающа, и сущии с ними моляхуся преже посѣчени быти, яко да не видять кончину его»^[36].

В уже приведенной нами песне Косовского цикла Милица говорится:

Защищали сербы государя.
Госпожа моя, дрались до смерти,
Брат не выдал брата в тяжкой битве.

И, наконец, Слово на мраморном кресте, поставленном на Косовом поле, является настоящим реквиемом по сербскому дворянству, погибшему в бою или казненному после битвы, – гимном его чести и верности:

Он [Лазарь] любил то, что хочет Христос.
Он пошел по своей воле
И со всем своим бесчисленным множеством,
Бывшим под рукой его.
Мужи добрые, мужи храбрые,
Мужи воистину в слове и в деле,
Блиставшие, как звезды светлые,
Как земля разноцветными цветами,
Одетые золотом и камнями дорогими украшены,
со многими конями убранными и златоседланными,
вседивны и прекрасны всадники их,
всеблагородных и славных.
Он, как добрый пастырь и защитник,
Мудро привел духовных агнцев,
Да во Христе добре скончаются,
И примут мучения венец,
И вышния славы причастники будут,
И так соединенное великое множество,
Вместе с добрым и великим господином,
С доброй душой и твердейшей верой,
Как в прекрасный покой и на благоуханную пищу,
На неприятеля устремились,
И умертвили дикого зверя и великого противника,
И несытого ада всеядца,
Великого Амурата и сына его.
О чудес множество.
Был схвачен храбрый страдалец
Беззаконными агарянскими руками
И край страдания приял,
И мучеником Христовым стал
Великий князь Лазарь^[37].

Возникает вопрос: воздействовал ли мученический подвиг святого князя Лазаря и его дружины на сербское общество и прежде всего – дворянство. С одной стороны, приходится дать отрицательный ответ: смерть Лазаря привела к очередному междоусобию. Летописные источники с горечью сообщают: «Сынъ же первый великаго князя Лазаря, князь великий Стефанъ, остася с материю своею еще сый мълад и с братом своимъ Волком. И не точию ото изьмаилтъ, но и окрестънии и единовѣрнии на брань вооружишася»^[38].

Уже около 1392–1393 года против Стефана составляется заговор, как сообщает Константин Философ: «дьявол, который сеет плевелы, разъярил на великую борьбу неких великашей, которых отец его покорил под свои ноги, они стремились уйти из-под его власти и измыслили многие тяжкие клеветы против него, принося их перед Баязидом. Одни говорили, что Стефан поднимает венгров против него, а другие говорили, что они хотят самостоятельно служить его (то есть Баязида) державе». Известны имена этих двух обвинителей – Николай Зоич и Новак Белоцеркович. Это обвинение закончилось для Стефана Лазаревича благополучно, потому что среди дворян, посланных к султану, нашелся верный ему человек, который его известил о заговоре, и Стефану удалось оправдаться пред султаном^[39].

Последующее правление Стефана было омрачено постоянной борьбой с его родственниками: вначале с дядей – Вуком Бранковичем, затем – племянником, Георгием Браноквичем: он в 1402 году заручился помощью турок и вышел против него на битву при Триполье, недалеко от Грачаницы, которую проиграл. В результате этой междоусобной войны Сербия лишилась шанса сбросить власть турок. Всего через шесть лет, в конце 1408 года, против Стефана Лазаревича восстает его брат Вук, который вместе с Бранковичами призвал турок Сулеймана. В ответ Стефан пригласил на помощь венгров. Венгерские и турецкие отряды опустошали страну, пока она не разделилась на две части по миру 1409 года, и это разделение было прекращено лишь казнью Вука и Лазаря Бранковича в 1410 году Мусой – братом и соперником Сулеймана^[40]. Казалось, сербская знать ничему не научилась, и кровавый Косовский урок не пошел на пользу.

Однако это не совсем так. Когда после прекращения мятежей и междоусобных войн Стефан Лазаревич объединяет страну, в обществе воцаряется совершенно особая атмосфера.

В Житии рассказывается, что с приходом деспота Стефана к власти в Сербии было уничтожено беззаконие и все нарушители пребывали в страхе. По словам Константина, в стране установились справедливость и порядок: «быстрый не прогонял медлительного, а богатый – бедного; никто не преступал границ владений, не проливал кровь праведных, не клеветал на начальствующих»^[41]. Стефан Лазаревич лишил власти всех «мало верующих» и нерасторопных людей, а на их место поставил искренних и преданных – тех, кто заботился о своей духовной и телесной чистоте^[42]. Он подавал придворным пример своей благочестивой, аскетической жизнью. Так, в Житии Константин Философ задает себе вопрос: «Кто и когда в Сербском государстве поборол искушение женской любовью и мусикиею (то есть музыкой)?» – и тут же отвечает, что деспот ненавидел их и навсегда отринул от себя^[43]. Стефан неустанно заботился о нравственности своих приближенных – «поучал тех учительски», всегда разъяснял им смысл текстов Евангелия^[44].

При дворе деспота царила атмосфера постоянной готовности к смерти. Стиль жизни подчиненных Стефана Лазаревича являлся своеобразной проекцией Небесного Царства на землю; во всем прослеживалось стремление к аскетической сдержанности и соблюдению заповедей. Константин пишет, что приближенные деспота удивляли каждого новоприбывшего ко двору своим благочестием и были «все же со страхом, как ангелы»^[45]. Они относились друг к другу с почтением, не смели толкаться, громко кричать, смеяться; все носили светлые одежды, которые раздавал сам Стефан Лазаревич^[46]. Возможно, символика светлых одежд была заимствована деспотом из Откровения Иоанна Богослова:

«После сего взглянул я, и вот, великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен и колен, и народов и языков, стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках своих. И восклицали громким голосом, говоря: спасение Богу нашему, сидящему на престоле, и Агнцу! И все Ангелы стояли вокруг престола и старцев и четырех животных, и пали перед престолом на лица свои, и поклонились Богу, говоря: аминь! благословение и слава, и премудрость благодарение, и честь и сила и крепость Богу нашему во веки веков! Аминь. И, начав речь, один из старцев спросил меня: сии облеченные в белые одежды кто, и откуда пришли? Я сказал ему: ты знаешь, господин. И он сказал мне: это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца. За это они пребывают ныне перед престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них. Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной: ибо Агнец, Который среди престола, будет пасти их и водить их на живые источники вод; и отрет Бог всякую слезу с очей их» (Откр. 7: 9–17).

На Страшном суде в белое платье оденутся праведники, пострадавшие за Бога и Святую Церковь; только достойные, не осквернившие свои души, будут вечно находиться рядом с Господом. Возможно, облачение в светлые одежды должно было подчеркнуть, что Сербия самоотверженно погибает за истинную веру и что сербский народ рано или поздно, если не в земном царстве, то в Царстве Небесном будет прощен и освобожден от мучений. Г. Колпакова указывает, что изображение фигур в светлых одеждах было характерно и для росписей моравских храмов: они являли верующим «зрительную аллюзию приуготовления к загробной жизни»^[47].

Исследователи, обращавшиеся к этому месту Жития, зачастую упускают один важный момент: Откровение Иоанна Богослова – книга о верности: «Будь верен до смерти и дам тебе венец жизни» (Откр. 2: 10), – и, помимо символики мученичества, великой скорби и готовности к смерти, белые одежды несли семантическую нагрузку верности Богу и верности деспоту Стефану. Сравнение трех кругов с ангельским миром и припоминание Дионисия Ареопагита также апеллирует к небесной иерархии и к иерархии земной как ее проекции, а также к идее верности как неотъемлемой характеристике ангельского мира. Из этого можно сделать вывод, что Косовская битва и последовавшие за ней события все-таки внесли нечто новое и возвышенное в духовную жизнь Сербии и в поведение сербской знати.

Однако не стоит слишком обольщаться относительно мотивации подобного благоговейного и праведного поведения. Отчасти оно было обусловлено теми суровыми мерами, которые предпринял Стефан Лазаревич для консолидации общества и выстраивания иерархической вертикали власти. Так, он не колебался применять суровые меры «Законника» Стефана: отсекать руки правонарушителям, а временами (хотя и редко) применять смертную казнь, как, например, к своему клеветнику.

Какова же итоговая оценка этоса сербской знати? Во многом она была дана еще в средневековье. Средневековые писатели рассматривали турецкое нашествие как наказание за междоусобицы, измены и предательства Стефана Душана: «по безаконии, еже сътвори отцу своему, святому кралю Стефану, убивъ того и сотвори мученика, себе же отцеубийцу и мученика убийцу, и сего ради не много пребысть в жизни сей, а сынъ его Урошь бысть безчаденъ. И во дни их бысть нашествие безбожных агаренъ и церквам опустѣние и пленение и межюусобныа рати»^[48].

Еще более жесткую, но справедливую оценку дает Петр Негош в Горном венце:

Слуги их изменниками стали
И купаются в крови их царской.
Главари^[49], будь прокляты их души,
На кусочки раздробили царство,
Силу сербскую во прах истерли.
Главари, да сгинет их потомство,
Распрей семя горькое посеяв,
Племя сербское им отравили^[50].

Однако, осуждая измены знати и ее раздоры, народ не забыл дворян – подлинных героев, отстаивавших государственность и свободу Сербии:

Помяни, о Господи, усопших,
Властелинов, слуг твоих смиренных,
Молодого храброго Душана,
Обилича, Кастриота Джуру,
Зриновича, Ивана, Милана,
Янковича, Юговичей девять
И других всех витязей народных –
Пусть царят их души там, на небе,
Как царит здесь на земле их слава^[51].