Русский остаток

В издательстве Сретенского монастыря готовятся к выпуску романы Людмилы Николаевны Разумовской «Апостасия» и «Русский остаток».

Роман «Русский остаток» охватывает период с Февральской революции до наших дней. Он «о том, как вырастают дети, не знающие своих отцов, и как они обретают утраченное в силу разных социально-исторических катаклизмов свое отцовство. О разрывах и связях поколений на протяжении всего трагического XX века», – говорит Людмила Николаевна.

Судьба главной героини романа – это судьба целого поколения, которое почти поголовно состояло из Иванов, не помнящих родства. К лучшим людям этого поколения возвращалась родовая, историческая и духовная память; открывавшаяся история рода заставляла задуматься о тайнах Большой Истории, о причинах и смысле той непомерно великой крестной ноши, которая легла на Россию в XX веке и под которой стонет и сгибается она по сию пору.

Роману дано точное название – «Русский остаток». В нем угадывается отсылка к известным апостольским словам: «Да пусть хоть как песка морского, несчетно будет сынов Израилевых, спасется лишь малый остаток» (Рим. 9: 27).

Предлагаем вниманию читателей фрагменты романа «Русский остаток».

***

Предатель генерал Власов

Лагерь, куда попал полковник Шабельский и где находилось до шестисот советских офицеров, волновался. Ожидался приезд представителей Русской освободительной армии под командованием генерала Власова. Говорили, будут предлагать вступать в РОА. И многие, большинство, понимая всю безвыходность своего «предательского» положения «изменников Родины», готовы были написать заявление о желании вступить во Власовскую армию.

Власовская армия… Это была еще одна трагедия для всех, кто не смирился с утратой исторической национальной России, кто не смог забыть и простить гибель русского государства, надругательства над ее святынями, насилия над народной совестью, над самим его бытием, кто готов был умереть в борьбе за освобождение Родины от большевизма. И в этой борьбе страшный враг оказывался временным союзником.

– Товарищи офицеры! Друзья! Я прибыл к вам по поручению генерала Власова, чтобы сообщить вам о создании Русской освободительной армии и предложить вам вступить в ее ряды для освобождения нашей Родины от большевистской тирании.

Приехавший русский немолодой, лет пятидесяти, офицер из старых эмигрантов, обращавшийся к советским пленным, был одет в серую немецкую форму с русской нашивкой на левом рукаве. На ней был изображен щит с Андреевским полем и буквами «РОА».

– Вы хорошо знаете этого прославившегося в боях под Киевом и Москвой генерала, ныне возглавившего освободительную армию для борьбы со сталинской диктатурой. Я, бывший царский офицер, воевал в Первой мировой войне и участвовал в боях на стороне Добровольческой армии под командованием Деникина и Врангеля. Во время Гражданской войны мы воевали друг против друга, но каждый из нас защищал правду и справедливость так, как он ее понимал. Мы проиграли войну и вынуждены были покинуть родину, но и вы ее проиграли. Большевики обманули вас, и вместо процветающей России вы получили невиданную тиранию, голод и разорение. Я предлагаю вам забыть прошлые обиды и как братья, как дети одной матери России подняться на освобождение нашего народа от постигшего его несчастья. Не против русского народа зовем мы вас, но за его освобождение от большевистской диктатуры, поработившей наше отечество!

Друзья! 14 ноября в Праге был провозглашен Комитет освобождения народов России со статусом независимого русского правительства. Мы не подчиняемся Гитлеру и никогда не согласимся на какое бы то ни было ущемление наших национальных прав ни касательно наших границ, ни касательно нашего суверенного политического и государственного устройства. Мы являемся независимыми и равными союзниками в борьбе против сталинской тирании. Наш манифест призывает к объединению всех национальных сил в России и возвращению всем коренным народам, проживающим на территории нашего государства, прав, завоеванных ими в феврале семнадцатого года. А также к прекращению войны с Германией и заключению с ней почетного мира. Мы призываем к созданию новой свободной народной государственности без большевиков и эксплуататоров. Мы получили уже сотни тысяч писем от военнопленных, «остовцев», беженцев с заявлениями о приеме в РОА и приступили непосредственно к формированию русских дивизий под общим руководством генерала Власова.

Многие спрашивают нас: неужели мы собираемся воевать с нашими братьями? Ведь это снова гражданская война. Нет, господа, мы убеждены, что как только наш народ узнает о реальном существовании независимого национального правительства и русской народной освободительной армии, на нашу сторону перейдут все честные и преданные солдаты и офицеры на Родине, так же, как они перешли к нам здесь, на германской земле!..

Он боялся поверить своим глазам: офицер РОА был его родным старшим братом

Анатолий Викторович уже давно не слышал того, что говорил агитатор. Он смотрел и боялся поверить своим глазам: агитировавший пожилой офицер был его родным старшим братом Александром, которому удалось в 1920 году отплыть с остатками врангелевского войска из Севастополя.

Он подошел совсем близко к импровизированной трибуне и, не отрываясь, в упор смотрел на брата, не замечая собственных слез.

Почувствовав на себе пристальный взгляд, Александр Викторович обернулся к пленному офицеру.

– Вы что-то хотите сказать? – спросил он.

Но Анатолий Викторович молчал и только смотрел на брата и плакал.

Вечером, когда шок от узнавания, перешедший в неописуемую радость встречи, так что они еще долго, потрясенные, не в силах были разговаривать связно, все же постепенно прошел, они сидели вдвоем в кабинете начальника лагеря, решая главный теперь вопрос: как быть Анатолию Викторовичу в этих новых неожиданных обстоятельствах.

– Ты пойми, – в десятый раз повторял Александр, – мы не за Гитлера и не за Сталина, мы – третья сила, которая временно, слышишь? – временно использует союз с Гитлером, чтобы с его помощью свергнуть большевистский режим и затем, опираясь на здоровые национальные силы…

– А тебе не кажется, что это не вы используете Гитлера, а он вас?

– У Гитлера много врагов. Множество представителей аристократии и высшего генералитета считают его язычником и безумцем, ведущим страну к гибели. Эти люди так же, как и мы, заинтересованы в создании Русской освободительной армии. Мы вместе боремся за очищение наших стран и от большевизма, и от фашизма.

– Нет, Саша, все уже поздно. Война кончается, и победит Сталин. А победителей, как известно…

– Но западные демократии не заинтересованы в победе Сталина и, соответственно, в экспансии большевизма в Европу.

– Больше всего они не заинтересованы в существовании свободной и сильной России. С большевизмом у себя дома они справятся.

– Я тебя не понимаю… Бог и история дают нам шанс. Мы столько лет ждали этой возможности выступить против большевиков. Неужели мы должны теперь сидеть сложа руки и наблюдать, как еще сильнее после победы окрепнет тирания, как распространит она свои щупальца и на свободные страны?!

– Нет никакой третьей силы. В сознании людей есть только две силы: фашисты и антифашисты, то есть мы, русские

– Всё очень изменилось, Саша. Народ принял эту власть. По крайней мере, большинство. Понимаешь? Это странно, дико, абсурдно, но это так. Народ считает эту власть своей и законной. Он не пойдет за вами. Нет никакой третьей силы. В сознании людей есть только две силы: фашисты и антифашисты, то есть мы, русские. И когда народ увидит на вас немецкую форму, он не станет разбираться в тонкостях, какая вы сила – первая или третья: «мы против Сталина, но за Россию», он просто ничтоже сумняшеся прикончит фашистского гада и будет для себя прав. А разжигать новую гражданскую войну – нет уж, уволь. Уж лучше пусть Сталин, чем новое братоубийство. Сталин не вечен. И потом, неужели опыта Гражданской войны было недостаточно, чтобы понять очень простую вещь, понятую еще Александром Третьим? У России не было и нет союзников, никто не будет умирать за русское дело. И вмешательство алчных, боящихся и ненавидящих нас союзников ничего не даст и никого не спасет. Нет, Саша, я убежден: либо народ сам переварит и изживет большевизм изнутри и вернется к своей исторической духовной идентичности, либо… либо Россия уготовила себе судьбу нового Израиля.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду богоотступничество. Да, мы дикари, мы варвары. Но пока мы были со Христом, с нами был Бог. И это поважнее всяческих демократий и цивилизованностей. Единственная по-настоящему беда России не Сталин, а то, что народ перестал жить с Богом.

– Я с этим не спорю. Вернуть веру народу мы не в силах. Но мы в силах бороться за те условия, при которых вера не будет загоняться в подполье и совесть народа не будут заколачивать гвоздями в гроб.

– У нас с тобой разный опыт, Саша. Ты четверть века не был в России, и, я думаю, вы все живете в иллюзиях.

– И генерал Власов – в иллюзиях? И генерал Краснов? И десятки других советских генералов, перешедших на нашу сторону? И сотни тысяч советских солдат и офицеров, участвующих в нашей борьбе, – все в иллюзиях?

– Если вы полагаете, что со Сталиным можно справиться, прибегнув к помощи немцев, то да.

– Ну что ж… значит, мы с тобой теперь по разные стороны баррикад…

– Нет, не по разные. Я только не верю в вашу стратегию, я считаю ее бесперспективной. Если бы немцы позволили генералу Власову создать русскую армию на полтора-два года раньше, когда наши солдаты, необученные, кое-как вооруженные, бежали от немцев и сотнями тысяч сдавались в плен, а на оккупированных территориях стихийно разворачивалась борьба народов против большевиков… то, возможно, вы имели бы тогда шанс…Тогда! Но ведь тогда немцы не позволили создать русскую армию! И почему? Да потому что им, так же, как и всему остальному миру, начхать, кто там и как правит русскими: Ленин, Сталин, Троцкий, Власов… Россия нужна миру только как колония! И русские как рабы. Все!.. Ну, в самом деле, много у нас территории, много! «Земля у нас большая, а порядка в ней нет»! О, Господи, это ведь когда еще русский народ про себя так сказал! Так вот подальше нас от Европы, от цивилизации, от морей, на север, к Ледовитому океану, к чукчам!.. Теперь они, видите ли, наконец позволили сформироваться одной власовской дивизии. Теперь, в конце войны, когда их дело проиграно! Спасибо! И ты полагаешь, что теперь русский народ после всего, что с нами сделал Гитлер, способен вас услышать? Да у него в ушах играет только одна теперь музыка: победа! И разве ты не понимаешь, что значит в условиях мировой войны навязать войну гражданскую? Мы это уже проходили. С господином Ульяновым. Снова повторять этот опыт – значит, окончательно погубить страну. Нет-нет, это невозможно. Невозможно.

– Жаль. Жаль, брат, что ты не хочешь быть с нами. Что ты не веришь в белую идею.

– Разве Власов монархист? – быстро спросил Анатолий Викторович.

– Нет, он, конечно, не монархист, но…

– Значит, февралист.

– Пожалуй.

– Февраль я ненавижу еще сильнее, чем Октябрь.

– Как бы там ни было, Февраль открыл дорогу к демократии, и не его вина…

– Я был на фронте в феврале! – закричал вдруг Анатолий Викторович, и глаз у него задергался. – Я видел, как развращенные полки самовольно уходили с позиций, бросая орудия, открывая фронт, поднимая на штыки своих же офицеров, пытавшихся их остановить! Тех боевых офицеров, которые еще вчера водили их в атаки, умиравших так же мужественно и бесстрашно, как они! Я не хочу!!

– Успокойся, Анатолий. Я тоже был на фронте и всё это видел.

– Да! Ты видел! Так скажи: какая армия мира может воевать – не побеждать, а просто воевать – путем просьб, уговоров и убеждений, к чему надрывно призывал один из ваших главных февральских погубителей России Керенский?! «Господа солдаты, не изволите ли выполнить ваш гражданский долг перед отечеством и революцией?» И господа солдаты тех самых армий, что в Брусиловском наступлении шестнадцатого года взяли полмиллиона пленных, в июне семнадцатого позорно бежали, сопровождая свой бег насилиями, грабежами и убийствами, грозя устроить Варфоломеевскую ночь офицерам! И устраивали, подстрекаемые невесть откуда взявшимися агитаторами погрома России!

– Армию развалили большевики, – твердо сказал Александр Викторович.

– Э, не-ет!.. Армию развалили другие… Армию развратил Февраль! И гнить и разлагаться армия начала в феврале!

– Э, не-ет!.. Армию развалили другие… Армию развратил и испохабил Февраль! И гнить и разлагаться армия начала в феврале! А большевики, как размножившиеся паразиты, лишь догрызли ее гниющее тело. Когда армию довели до «светлых дней революции», тут-то в нее и влили смертельный яд! Те, кому наша армия казалась опасной, а наша страна встала поперек горла. Те, кто стоял за Февралем!

– Но весь цивилизованный мир…

– Плевать я хотел на ваш цивилизованный мир! Весь ваш цивилизованный мир смотрел пустыми глазами, когда корчилась и подыхала в муках от красного террора, голода и тифа Россия! Отчего же тогда вы не протянули ей руку помощи? Отчего не пришли на помощь Белой армии? Отчего не провозгласили крестовый поход против красных мерзавцев? Отчего не объявили бойкот Ленину и Троцкому, захватившим власть? Отчего же тогда вы признали большевиков? Только оттого, что «торговать можно и с людоедами», как выразился ваш лондонский демократ Ллойд Джордж? Или чтобы уж раз и навсегда покончить с великой Россией? Чтоб провалилась она в преисподнюю и не торчала больше бельмом в глазу у вашей цивилизованной Европы!

– Успокойся. Успокойся, Анатолий. Почему «вы»? «Ваша Европа»… Она такая же моя, как и твоя.

– Тогда, тогда всё началось! В феврале! Когда мы не защитили царя! Разве ты не видишь, тогда все пошло под откос! Сразу! И что мы сделали, чтобы остановить? Да ничего! Мы нацепили красные банты и с лузганием семечек под духовые оркестры пошли громить Русь! Ах, какой был погром! История не видывала такого погрома собственной страны и лучших слоев ее населения! В полгода разгромили все, что созидалось тысячу лет!

– Послушай, я это и без тебя знаю…

– Сначала ждали спасения от Керенского, потом от Корнилова, потом от Деникина с Колчаком, наконец от Врангеля. И что же? Бог попустил нам всем поражение! Тебе не приходило в голову, за что?

– За что? – повторил Александр Викторович. – Разве мы не любили, не жертвовали всем для России?

– Жертвовали… – повторил Анатолий Викторович. – Конечно. Но после главного жертвоприношения…

– Ты имеешь в виду…

– Да, да! – раздраженно продолжал Анатолий Викторович. – Жертва царя-мученика сделала все наши жертвы ненужными!.. Вернее, нужными, но уже не для спасения страны, а только для себя лично, иначе позор бесчестья покрыл бы навсегда наши головы и потомки прокляли бы нас навек!.. И сразу началась эта вековая наша беда, сдерживаемая исключительно самодержавием, – расхищение государственной власти. Временное правительство, советы, комитеты, депутаты, большевики… Сначала поменяли самодержавие православное на самодержавие революционное, потом большевистское, потом сталинское… Какое следующее? Демократское?.. Нет, Саша, нам нужен царь! И никакая цивилизованная демократия нам не поможет. Только царь сможет консолидировать, спаять в одно целое, в один мощный кулак. Самодержавный царь и свободная Православная Церковь. Нам нужен царь, а не генерал Власов.

– У вас есть царь. Некоронованный царь Иосиф Первый. Вероятно, звериным своим чутьем он понял эту подспудную народную тоску по царю. Причем по царю грозному, и знал, что чем грознее, чем безнаказаннее он будет громить и крошить своих подданных, тем большей любви он от них добьется.

– Да, Иосиф Первый… Знаешь, кто такой Иосиф Сталин? Бич Божий, через которого излился Божий гнев на русский народ за богоотступничество и цареубийство.

– Ты так думаешь? «Нет власти аще не от Бога»?

– Да, я так думаю. Бог попустил эту власть в наказание за наши грехи. И не со Сталиным нужно бороться, а каяться и возвращаться ко Христу. Тогда Бог и Сталина управит.

– По-моему, ты в еще больших иллюзиях, чем мы.

– Хотел бы я посмотреть, как эти 570 боевых офицеров, записавшихся сегодня добровольцами, станут стрелять в своих братьев… Даже если эти братья воюют за Сталина. Хотя на самом деле они воюют за Россию. И ты это знаешь не хуже меня.

– Мы тоже воюем за Россию. Так же, как в восемнадцатом и двадцатом. Мы все воюем за Россию. Но только – за какую?!

Александр Викторович взглянул на часы.

– Увы… Мне пора. Не знаю, увидимся ли еще… Ты… женат?

– Там, где я находился, не женятся…

– Прости… Если останемся живы после войны…

– Я на это не надеюсь.

– Во всяком случае, постараемся не потеряться.

Помолчали. Оба уже заранее чувствуя, что, скорее всего, они не только «потеряются», но что это их вообще, должно быть, последняя встреча в этом мире.

– Я должен тебе признаться, Саша, – вдруг тихо сказал Анатолий Викторович, и глаза его потеплели. – В прошлом году в госпитале я встретил девушку, удивительно похожую на Елену. Ее и зовут так же. Недавно она родила сына Юрия. Но фамилия у него будет другая. Перед самой войной она вышла замуж за некоего Петра Мельникова… Он считается без вести пропавшим, вероятно, погиб или в плену… Тебе не встречалось это имя?

Александр Викторович покачал головой.

– Так вот, моего сына будут звать Юрий Петрович Мельников. Запомни. На всякий случай. Кто знает, что будет после войны.

– Запомню. Но… я бы очень хотел помочь тебе выбраться отсюда.

– Зачем? Мы ведь уже обо всем переговорили.

– Если не хочешь служить в армии, есть гражданские должности, и я бы мог похлопотать…

– Нет, Саша, нет.

– Послушай, Анатолий, как бы ни закончилась война, тебе нужно постараться остаться здесь. Ты же лучше меня знаешь, что тебя ждет на Родине.

– На Родине меня ждет сын.

– Надеешься, что они оценят твою верность? Простят?

– Конечно, нет. Прощать – это не их стиль. Да я ни в чем перед ними и не виноват. Хотя лагеря мне, конечно, не избежать, разве что совершится чудо и Савл превратится в Павла. Но… все когда-то кончается. И сроки, и жизнь вождей.

– К сожалению, наша жизнь тоже.

– Да. Наша – в первую очередь. Прощай, брат. Желаю победы.

Они обнялись и простились, теперь уже навсегда.

***

Русский герой Евгений Родионов. Художник: Максим Фаюстов

Алексея и еще двоих срочников, прикованных друг к другу цепью, вот уже пятый месяц держали в глубокой яме, изредка бросая им черствый хлеб и спуская на веревке воду. Здесь же испражнялись, здесь же на голой земле спали. Чеченцы предлагали сообщить родителям о выкупе: рыночная стоимость простого солдата начиналась от 50 тысяч долларов. Все трое отказались. Один из них был сирота, у другого – одна безмужняя мать в вымирающей Новгородчине. Алексей тоже отказался. Он знал: ни у матери, ни у Юры таких денег нет; но знал он и другое: оба они разбились бы в лепешку, но ради его спасения деньги бы достали. Он себе просто не представлял, какими глазами он посмотрел бы на двоих своих товарищей, остававшихся здесь на мучения или смерть, если бы его одного вывели на свободу.

Однажды утром они увидали склонившихся к ним над ямой двух молодых бородачей.

– Давай, русский, вылезай! – закричал один, бросая в яму веревочную лестницу. – Резать барашка будем! – он белозубо засмеялся, сверкнув черным глазом, – второй был перевязан бинтом.

Мальчики заволновались. Что это? Куда их? Зачем? Что с ними сделают?.. Они ждали какой-нибудь перемены каждый день, но дни шли за днями, и они устали ждать, устали надеяться на чудо, потому что только чудо могло их спасти. Теперь, наоборот, эта неожиданная перемена вселяла страх, и они, как овцы, странно жались к краям своей ямы-тюрьмы, словно ища в ней защиты от неведомой и, возможно, еще более страшной судьбы.

– Вы чего там, подохли? – закричал одноглазый и пальнул из автомата в яму мимо вжавшихся в земляную стену солдат.

Мальчики зашевелились, гремя цепью. Первым полез Сашка из Новгородчины. За ним Вовка-сирота, последним – Алексей.

От яркого солнца и свежего воздуха слепило в глазах, кружилась голова. Ноги подкашивались, хотелось упасть в траву и просто лежать, час, два, без времени, ни о чем не думая, ощущая всем измученным существом благодать по капельке возвращающейся жизни, вдыхая аромат утренней свежести, еще не настоявшейся дневным зноем.

Полежать им никто не дал, лежать могли в волчьей своей яме сколько душе угодно, а сейчас будет им показательная казнь, после чего и вообще они останутся навсегда гнить, удобрять нашу землю, Аллах акбар!

– Что? Что? Что он сказал? – Сашка завертелся волчком, заглядывая в глаза своим соузникам и не находя ответа, переметываясь к чеченцам, цепляясь за их колючие, жесткие, злобно-насмешливые взгляды. Но те не обращали на них, казалось, никакого внимания, о чем-то переговариваясь на своем гортанном птичьем наречии. Их было человек десять-двенадцать, все худые, сильные, бородатые, цветущие и, пожалуй, красивые, если бы не наглая усмешливая жестокость, сквозившая в каждом их жесте, повороте головы, прищуре глаз, стоило им едва коснуться вниманием пленников. Один из них был с видеокамерой. Он о чем-то с презрительной усмешкой долго говорил, показывая глазами в сторону жалкой кучкой стоявших русских солдат.

«Сейчас будут убивать и снимать это на пленку, – промелькнуло в холодеющем сознании Алексея. – А как же мама?..»

«Сейчас будут убивать и снимать это на пленку, – промелькнуло в холодеющем сознании Алексея. – А как же мама?..»

Сашка по-прежнему изнывал и метался душой от предчувствия чего-то неотвратимо ужасного, чего он не мог или не хотел обозначить словами, чтобы не завыть диким, волчьим, безнадежным воем. Он не стоял на месте, но все переминался с ноги на ногу, озираясь невидящим блуждающим взглядом по сторонам, словно готовясь к бессмысленному прыжку в побег. И только еще сильнее ужавшийся в размерах маленький рахитичный солдатик Вовка Пупцов, по прозвищу «Пуп», стоял с отрешенным видом, уже как бы и не присутствуя в этом мире.

По-прежнему связанных за ноги одной цепью, отвыкших от ходьбы, спотыкающихся на каждом шагу пленных, как брейгелевских слепых, погнали вперед, подгоняя для быстроты и развлечения автоматами. Палило солнце, они не чувствовали зноя, голода, жажды, они вообще ничего не чувствовали, кроме одного – валившего их с ног и вытягивающего из живота жилы страха.

Их привели на высокую круглую, кончавшуюся обрывом поляну и здесь сняли цепь. Боевики, о чем-то переговариваясь, казалось, были заняты выяснениями каких-то своих проблем. Сашка, поведя вокруг дикими глазами, вдруг резко рванул к обрыву и прыгнул вниз. Мгновенно раздалась автоматная очередь и почти одновременно Сашкин крик – двое чеченцев прыгнули вслед за ним и через пару минут приволокли раненого Сашку, бросили на землю, пиная ногами и ругаясь русским матом. У Сашки было задето бедро; скорчившись, он пытался зажать рукой рану, но, к его ужасу и изумлению, кровь быстро, не останавливаясь, продолжала сочиться сквозь пальцы. Тогда Вовка-Пуп сорвал с себя то, что когда-то было рубашкой, и попытался хоть как-то замотать Сашкину рану.

Один из боевиков направил на него автомат.

– Пошел на место, шакал!

– Он же так… может умереть, – сказал Вовка.

– Вы и так все скоро подохнете, – резонно возразил чеченец.

– Сейчас мы вас будем резать, как барашков, – обратился к пленным солдатам, по-видимому, командир боевиков. – Но мы даем вам шанс. Кто из вас захочет стать мусульманином и убивать с нами неверных, тому мы сохраним жизнь. А кто не захочет… – улыбаясь, он обвел глазами троих пленных и, на секунду задержав взгляд на Алексее, провел рукой по горлу, давая понять, какая предстоит смерть для не пожелавших стать воином Аллаха.

– Иди сюда, – подозвал он пальцем Вовку. – Что это у тебя? – он ткнул автоматом в голую тщедушную Вовкину грудь.

– Что? – не понял Вовка.

– Вот это!

– А-а… – Господи, он совсем забыл про него – про висевший на шее на простом шнуре крест. Этот крест Вовке надел священник, приезжавший к ним в часть и крестивший всех желающих солдат и даже офицеров. Желающих было много, и Вовка тоже. Они не слишком вдавались в подробности вопросов веры, даже не вдавались совсем, просто на войне это как-то было надежнее, что ли: крест на груди давал ощущение какой-то защиты. Да и потом… чем они хуже мусульман? Те – все это знали – свято соблюдали свой намаз, даже и во время боя, а они – что же, совсем, выходят, безбожники?..

«Сними!» – приказал главный. Руки послушно потянулись к кресту, потом замедлили движение и опустились вниз

– Сними! – приказал главный.

Вовкины руки послушно потянулись к шее, потом замедлили движение и опустились вниз.

– Ну? Чего ждешь? Или тебе помочь?

– З-зачем? Снять? – словно еще не понимая, тупо спросил Вовка.

– Жить хочешь – сними, – терпеливо объяснил главный.

Вовка снова потянулся к кресту и, впервые прямо посмотрев белесыми своими глазами в страшные очи чеченца, опустил руки. Нет, он не мог бы объяснить, отчего он не послушался всесильного главаря боевиков. Еще бы ему, 19-летнему пацану, ничего не видавшему хорошего в жизни, отказнику с рождения, не вылезавшему в детстве из больниц, из детского дома да прямиком в армию, не хотеть жить! И что ему этот недавно надетый на него крест! Он и не понял толком ничего из того, что бормотал священник, свершая это, как он объяснял им потом, спасительное «таинство», которое вот ни от чего, оказывается, его не спасало! Но руки… руки не поднимались снять крест, и он ничего не мог с ними поделать.

– Значит, не хочешь жить, – констатировал главный.

Где он его видел? Эти глаза, этот голос, это лицо… где-то он его видел… силился и не мог вспомнить Алексей.

А Вовка продолжал молчать. Молчал главный. Молчали боевики.

И это молчание должно было чем-то разрешиться.

Даже Сашка, забыв про свою рану, дико уставился на «Пупа», не понимая, чего он стоит столбом, ведь он же видит: у тех коротка расправа.

«Ну сними ты! Чего ты ждешь? Сними!» – посылал ему флюиды Алексей. У него тоже был крестик, от мамы, и он тайком его сейчас, чтобы никто не заметил, заблаговременно снял и положил в карман брюк, чтоб этот… с разбойничьей рожей, не прицепился к нему из-за креста, как к Вовке.

Наконец главному надоела вся эта театральная прелюдия, и он махнул рукой. От группы чеченцев отделился один здоровяк, заросший до глаз черной бородой, и подошел к Вовке. А другой, с видеокамерой, вскинул ее на плечо, готовясь снимать «кино».

Тот, кто подошел к Вовке, чуть не вдвое выше его, легко бросил его навзничь.

– Становись на четвереньки, башку на землю, – негромко приказал он, доставая огромный тесак. Вовка попытался встать, но чеченец снова уложил его одной рукой, прижимая его к земле лицом вниз, и, сев рядом на корточки, приложил, примериваясь, нож к Вовкиной шее, острием вниз.

Вовка замер, потом, поежившись, стал быстро отодвигаться на четвереньках назад.

Боевики засмеялись. Тот, который был с ножом, его звали Арби, тоже улыбнулся. Отчего бы не повеселить товарищей? Он в два шага настиг беглеца и, схватив его за отросшие светлые волосы, снова пригнул голову к земле. Вовка опять дернулся, и Арби, довольный, что доставляет зрителям развлечение, слегка отпустив волосы, дал ему возможность снова немного попятиться.

– Смотри-ка, не хочет! – хохотали зрители. – Держи крепче эту русскую свинью, Арби, не то убежит!

Арби еще некоторое время к удовольствию товарищей позабавлялся с жертвой, пока ему не надоела эта возня и он уже всерьез, усевшись на хлипкую Вовкину спину верхом, стал сосредоточенно отпиливать ему голову.

Боевики затихли, с интересом оценивая мастерство резчика голов.

Стрекотала камера. И только тупой звук ножа, перерезавшего хрящи и жилы Вовкиной шеи, вторил ей, нарушая сосредоточенную тишину величественных и прекрасных Кавказских гор.

Сашку выворачивало наизнанку.

Земля поплыла у Алексея перед глазами. «Господи, спаси меня!» – он зажмурился и, на мгновение потеряв сознание, упал.

Когда он очнулся, Арби уже заканчивал свою работу. Подняв за волосы отрезанную Вовкину голову и повертев ее перед камерой, он отбросил ее на несколько шагов прочь.

– Кто следующий? – спросил главный, переводя взгляд с Сашки на Алексея. – Ты! – показал он на Сашку. – Давай, Басхан, покажи, как ты умеешь резать неверных собак!

Из группы чеченцев отделился рыжеватый светлоглазый боевик и приблизился к валявшемуся в крови и блевотине Сашке.

– Н-не над-до… – выбивали дробь Сашкины зубы.

– Что – не надо? – переспросил главный.

– М-меня не над-до…

– Почему не надо? Ты что, не русский? Сейчас тебя, потом того, последнего. А кино – вашим мамкам на память. – Он снова бросил хитро-веселый взгляд на Алексея.

– Я с вами х-хочу… – сказал Сашка. Его по-прежнему колотил озноб.

– А на что ты нам, трус! – презрительно бросил главный.

– Я… что хотите… Что хотите… Аллах акбар! – судорожно выкрикнул Сашка. – Я с вами… с мусульманами!.. Только не надо… меня…

– Хорошо, – сказал главный. – Сейчас проверим. Бери нож и режь его, – указал он глазами на Алексея.

– Дай ему нож, Басхан.

Рыжий вайнах бросил свой нож Сашке.

– Ну?..

– Я… я не умею… резать… – сказал Сашка и заплакал.

– А стрелять умеешь? – усмехнулся главный. – Дай, Басхан, русскому солдату оружие. Пусть нам покажет, как он умеет стрелять неверных.

Басхан недоверчиво посмотрел на командира.

– Делай, что говорят, – приказал тот.

Басхан положил рядом с Сашкой свой автомат. Остальные боевики приблизились к Сашке и взяли его под прицел.

О, как они рисковали! Сейчас Сашка возьмет автомат и всех их!.. Ну, не всех, конечно, хотя бы одного, вот этого, главного, а потом… потом его превратят в крошево, но ведь и так, и так…

Сашка вскинул пляшущий в его руках автомат и стал медленно наводить на Алексея

Сашка вскинул пляшущий в его руках автомат и стал медленно наводить его на Алексея.

Ну, конечно, это для отвода глаз, чтобы те потеряли бдительность…

Раздалась автоматная очередь. Как в замедленной киносъемке, Алексей увидел градом несущиеся на него пули. Как маленькие черные летучие мыши, они дружно рвались вперед навстречу Алексею бесшумной стаей, обгоняя друг друга, неся с собой смерть. Вот одна из них, самая злобная и маленькая, она летит впереди всех и тоненько, от предчувствия поживы, тошнотворно воет, вот сейчас она вопьется ему прямо в сердце, и он перестанет жить!..

«Спаси меня, Господи! – снова молнией пронзило Алексея. И потом: – Все, я убит!»

Но он почему-то не упал, он продолжал стоять, как живой. Он был… живой! Живой?.. Живой!!! Ай да Сашка! Он не убил его! Сашка! Друг! Брат! Молодчина! Он стрелял не в него!..

Но Сашка уже ничего не понимал, он стоял, вцепившись обеими руками в автомат, и весь сотрясался от какой-то нескончаемой, безумной, напавшей на него трясучки. Кровь продолжала течь из разорванного бедра, он ничего не видел и не чувствовал.

Боевики тоже галдели и смеялись: вот так снайпер! на мыло такого снайпера.

Но командир сказал:

– Перевяжите его. Он пойдет с нами. Если выживет.

И снова его беспрекословно послушались, и один из боевиков стал умело обрабатывать и перевязывать Сашкину рану.

– А с этим что? – спросили командира, показывая на Алексея.

«Господи! Господи! Господи, спаси!» – пульсировало изнемогшее в ожидании смертного исхода сердце. И в третий раз какой-то другой человек в нем, не Алексей, взмолился из последней глубины измученной, сокрушенной его души: «Господи, если Ты есть, спаси! Клянусь, я буду служить Тебе всю жизнь!»

– С этим? – командир впервые так близко подошел к Алексею, что он увидел его сузившиеся в щелку зрачки. – Этого отпустим на волю. Помни Хазабику! – прошептал он Алексею в самое ухо и засмеялся, обнажив мелкие белые зубы.

Теперь он его узнал! Того, кто приходил к ним в класс после истории с Хазабикой

Так вот это кто! Теперь он его вспомнил! Этот хмуро-веселый взгляд, этот гортанный с хрипотцой голос! Теперь он его наконец узнал! Того, кто приходил к ним в класс после этой истории с Хазабикой и угрожал взорвать школу!.. И он глупо спросил:

– А г-где она?

– Дома. Где полагается быть чеченской женщине, – пронзительно поглядев на Алексея, сказал Магомед. – Сына нашего растит, нового борца за свободную Ичкерию!

В его словах прозвучала несокрушимая гордость, он отошел от Алексея, потом внезапно вернулся и, уже чуть не с ненавистью глядя ему в глаза, процедил:

– Запомни, русский. Можешь передать это федералам. Вы, русские, обречены. У вас нет мужчин. Ваши мужчины пьяницы и бездельники, ваши женщины – проститутки. Вы меняете жен и убиваете своих детей, у вас нет будущего. Ваш Бог отвернулся от вас, так вы Ему противны. Вы все… – продолжал он, захлебываясь от презрения, – продажные шкуры. Каждого из вас можно купить, разница только в цене, кого – за миллион, кого за бутылку водки. И мы будем вас стричь, резать и убивать до тех пор, пока не останется на нашей земле ни одного русского!

Он сжал зубы до скрежета, руки его инстинктивно задвигались, и снова Алексей вспомнил эти беспокойные нервные руки, словно лежащие на невидимом автомате, тогда, в школе… – Вы ответите нам за все!– продолжал он почти в истерике. – За каждого убитого чеченского ребенка, за каждую убитую чеченскую женщину, за каждого чеченского старика! Вы заплатите нам за нашу кровь своей кровью! Но этого мало! Вы будете нам платить и платить, платить всем! Платить пожизненно! Мы заставим вас отстроить наши разрушенные города и села, восстановить нашу армию, наши заводы, школы и больницы, а взамен вы получите только нашу ненависть и наше проклятие!

Его окликнули, он отвернулся от Алексея и что-то быстро заговорил на чеченском.

– Смотри, русский, в другой раз не попадайся! – он коротко и зло оскалил зубы. – Убью!

Боевики деловито засобирались в дорогу и друг за другом, словно надевая на себя шапки-невидимки, стали бесшумно исчезать в лесу. Вместе с ними уходил, не оглядываясь, поддерживаемый рыжим Басханом Сашка.

Через несколько минут на том самом месте, где только что разыгралась кровавая драма, стояла мертвая тишина. Горы, лес, звери и птицы – все безмолвствовало, словно это не на их глазах только что пролилась авелева кровь, словно это их совсем не касалось.

Алексей долго сидел, прислушиваясь к тишине. Страха не было, наоборот, все его тело как бы расслабилось, размякло, он лег на траву и еще неизвестно сколько пролежал так безо всяких мыслей, отдавая земле только что пережитое колоссальное напряжение всех своих нервов и набираясь от нее новых, живительных сил. Потом он вдруг резко вскочил, вспомнив о Вовке. «Вдруг он еще жив?» – пронзила его дикая мысль, и он бросился к его телу, все так же тихо лежащему на месте убиения. Он старался не смотреть на линию отреза и, озираясь по сторонам, поискал взглядом голову. Она лежала в десяти примерно шагах в алеющей маками весенней траве. Вовкины глаза были открыты, и открыт рот… «Наверное, ему не хватило воздуха», – подумал Алексей и попытался закрыть, но у него ничего не вышло.

– Ну, ладно, Вовка, раз так тебе больше нравится… Смотри, здесь, видишь, как красиво? – он поднял голову и посмотрел вверх. – Только как же мне тебя похоронить?.. Чем я тебе выкопаю могилку, а?.. Руками, говоришь?.. Да нет, руками не получится… Погоди, Вовка, главное – спокойствие, что-нибудь придумаем, мы с тобой обязательно что-нибудь придумаем, – бормотал сам с собой Алексей, прижимая к груди Вовкину голову и обозревая ландшафт.

Он немного углубился в лес и почти сразу наткнулся на хорошенькую ямку под поваленным деревом, как раз по Вовкиному росту.

– Вот здорово! – обрадовался Алексей. – Вот сюда мы тебя и определим. Здесь тебе будет хорошо. И песочек здесь мягкий. Я тебя отлично зарою. И ветками сверху, и камнями… никакой зверь не достанет…

Он опустил Вовкину голову в ямку.

– Полежи пока тут, я сейчас… быстро…

Он вернулся назад за телом, попробовал приподнять, опасаясь тяжести. Вовкино тело было легкое, как пух. Словно он в последний раз хотел облегчить старания Алексея, сделать его заботу о нем как можно приятнее и проще.

Положив Вовкино тело на желтый песочек в ямку, он аккуратно приладил к нему голову и невольно залюбовался своей работой. Вовка лежал с головой во всей своей телесной целости и красоте и смотрел открытыми глазами в небо, почти как живой.

– Если Бог есть, – продолжал Алексей, – тебе будет с Ним хорошо, Вовка. И ты попроси за меня прощение

– Да ведь он и есть живой, – вспомнил Алексей Галинины слова о бессмертии, чему он раньше не придавал никакого значения, а теперь… – Молодец ты, Вовка, и крест не снял перед этими… Не то что я… – Он порылся рукой в кармане и, нащупав свой крестик, снова повесил его на шею. – Если Бог есть, – продолжал свое «надгробное рыдание» Алексей, – тебе будет с Ним хорошо, Вовка. И ты там попроси за меня прощение… за то, что я снял… А что ты сирота и некому тебя оплакать, так я тебе обещаю… я, сколько проживу, буду о тебе помнить и… я не знаю, что мне тебе еще сказать… Ты, Вовка, настоящий… молодец… хоть этот и говорил, что мы все дряни… но ты не дрянь… ты, Вовка, герой…

Слезы уже ручьем текли по лицу Алексея, и он, размазывая их грязными руками, не мог и не хотел остановить этот поток, свой плач по другу, о котором ни один человек в мире больше не заплачет и не пожалеет…

На четвертые сутки Алексей дополз до своих. Его покормили и отправили в одиночную камеру на губу. Три месяца его ежедневно водили на допрос. Самое большое подозрение у следователей вызывало то обстоятельство, что боевики добровольно отпустили Алексея. Его рассказ из школьной жизни не произвел на них никакого впечатления, «сказочке» не поверили и продолжали допытываться «правды». Через три месяца допросов и сидения в одиночке Алексей созрел до попытки суицида. Во время хождений к следователю он где-то подобрал осколок стекла и, сунув в карман, уже ночью попытался порезать вены. Утром его нашли в бессознательном состоянии, хотя крови вытекло не так уж много. Его положили в санчасть. И тут наконец он «сломался». Он попросил медсестру написать матери письмо с просьбой к нему приехать. Конечно, ему было стыдно за свою слабость, он понимал, что поступает немужественно, ища защиты у матери, что настоящий мужчина – солдат и воин – никогда бы не позволил себе прятаться под мамину юбку, но он чувствовал: продлись это «расследование» еще и после больницы, он просто не выдержит и сойдет с ума.

Галина прилетела сразу. Найдя сына в столь бедственном положении, она в тот же день отправилась к следователю, выясняя возможность закрытия дела и демобилизации сына по болезни. Следователь предложил выкуп. И тут Галина стала кричать. Она кричала так, как никогда в жизни, как могла бы кричать ее бабка. Истошно. Грубо. По-бабьи. Не выбирая слов. Она высказала все, что думает об их армии, стране, властях, коррупции, беспределе, беззаконии и тому подобное, о чем все знают и говорят, но сделать уже, по-видимому, ничего не могут. Она грозилась поднять шум, то есть прессу, написать туда и сюда, в Кремль, в газету, в Страсбургский суд и прочее. Следователь молча выслушал ее сумасшедший получасовой монолог и очень посоветовал шума не поднимать – сын-то еще все-таки в армии, в горячей точке, мало ли что… – а решить дело миром, то есть цену в два раза убавил, и Галина сдалась, решив, что жизнь сына дороже и пошли они все!..

После демобилизации Алексею великодушно предложили лечь в Ростовский военный госпиталь. Посоветовавшись с матерью, от госпиталя он отказался, и они уехали домой.